Указ от 22 апреля 1722 года вообще превращал духовенство фактически в государственных служащих. Священники не только при вступлении в должность должны были приносить присягу на верность Монарху, но и обязывались доносить о всяком ущербе интересам Императора и даже, что было вообще беспрецедентным в истории Православия, нарушать тайну исповеди и сообщать властям «об открытиях на исповеди воровстве, измене и бунте на государя или иное злое умышление на честь и здравие государево и фамилию Его Величества». Подобное распоряжение — каноническое преступление, так как тайна исповеди — нерушимая основа Церкви Христовой с самого момента ее возникновения.
Ничего подобного историческая практика еще не знала, а самый известный предшественник-самовластитель Петра Первого Иоанн Грозный никогда до подобного святотатственного предела даже близко не доходил. При Петре же властная доминанта вела к тому, что понятие «церковности» начало заслонять и подменять Церковь.
Насилия над церковным сообществом искажали, порой до неузнаваемости, свою предшествующую систему церковно-государственных отношений. Соборное мнение Церкви, если оно не соответствовало видам Преобразователя, не имело для него никакого значения. Сохранилась красочная зарисовка поведения Царя-Императора в момент утверждения нового церковного устроения. «Его Императорское Величество, присутствуя в собрании с архиереями, — писал очевидец, — приметив некоторых усиленное желание к избранию Патриарха, о чем неоднократно от духовенства предлагаемо было, вынул одною рукою из кармана к такому случаю приготовленный Духовный Регламент и, отдав, сказал им грозно: «Вы просите Патриарха; вот вам духовный патриарх, а противомыслящим сему (выдернув другою рукою из ножен кортик и ударяя оным по столу) вот булатный патриарх!». Потом, встав, пошел вон. После сего оставлено прошение о избрании Патриарха и учрежден Святейший Синод»[490].
Самоуправство правителя, вызывая глухой ропот православного сообщества, к открытым столкновениям его с властью не привело. Петр Алексеевич являлся Царем природным, законным, миропомазанным, а это парализовало все возможные попытки противодействия.
Сам же факт несправедливого и незаконного царского своеволия в пастырской среде всегда осознавался. Озвучивать критику решались немногие, но, тем не менее, такие голоса звучали. В XIX веке известный пастырь-богослов, епископ Енисейский и Красноярский Никодим (Казанцев, 1803–1874) написал о петровских деяниях. «Государь Петр Великий создал русский Синод по своим мыслям, хотению, без совета с властью духовной… По единоличному усмотрению своему Петр избрал для сочинения устава Синода архиерея Феофана Прокоповича, которому не следовало и быть архиереем. Он отрекся от Православия, был католиком, потом лютеранином и снова возвратился в Православие… Хотя проект устава, одобренный Петром, подписан русскими архиереями, но а) не в публичном их собрании, а по домам, что лишало их возможности совещаться друг с другом и предлагать свои мнения; б) вероятно (как есть слух) под застращиванием в случае несогласия, возражений. Но это есть уже прямое порабощение умов, совестей и веры, а не свобода».
И далее, говоря о земном предназначении Церкви, Владыка заключал: «Синод, по идее Петра, есть учреждение политикоцерковное, параллельное всякому другому государственному учреждению, а потому состоящее под полным верховным повелительным надзором Государя. Идея реформатская, неприложимая к Православию, ложная. Церковь сама себе Царица. Глава ее — Христос Бог наш. Закон — Евангелие».[491]
Главный Петровский иерей-реформатор Феофан Прокопович откровенно провозглашал Царя не только верховным правителем государства, но и Патриархом. Не ясно, в какой мере воззрение Прокоповича, созвучное протестантским представлениям о правителе-главе церкви, ранее воздействовало на Петра Первого, но он начал себя воспринимать именно в подобной роли. «Богу изволившему исправлять мне гражданство и духовенство, — заявлял он, — я им обое — Государь и Патриарх. Они забыли, в самой древности сие было совокупно»[492].
Преобразователь выдавал желаемое за действительное, показав тем свою элементарную богословскую неосведомленность. Ничего подобного «в самой древности» никогда не существовало. Имелось только одно исключение — «царь Салимский» Мелхиседек. О нем упоминается в ветхозаветной Книге Бытие, где говорится о том, что он «был священник Бога Всевышнего» и благословил родоначальника еврейского народа Авраама (Аврама) (Быт. 14. 18–19). О Мелхиседеке встречается и еще несколько туманных упоминаний в ветхозаветных текстах. Как заметил выдающийся проповедник и богослов — «русский Златоуст» — Митрополит Московский и Коломенский Филарет (1783–1867), «Лице Мелхиседека таинственно»[493]. Никаких других примеров соединения в одном лице Царя и Первосвященника библейско-христианская история не запечатлела. В летописи же языческой Римской Империи такая «совокупность» действительно существовала.
Русский Царь-Император явно ощущал на себе воздействие, с православной точки зрения, ереси протестантской, ставившей земные приоритеты выше сакральных ценностей. Такие понятия как «польза», «прибыток», «выгода» входят в политический лексикон не как некие отвлеченные, а как вполне конкретные установочные категории. Имперское православное задание, сменяется имперскими устремлениями. Потому и происходил разрыв не только с русской исторической традицией, но и наблюдалось отвержение греко-ромейского государственно-церковного наследия. При Петре I власть перестает воспринимать Россию наследницей Царь-града. Эсхатологически-мессианской идее о «Третьем Риме» не было больше места в миропредставлениях Верховной Власти. Государственное самосознание теперь начинает развиваться не на основе преемственности и наследования, а на основе альтернативного, контраргументного бытия.
После заключения Ништадтского мира со Швецией в августе 1721 года и победного окончания двадцатилетней Северной войны, Петр заявил: «Зело желаю, чтобы наш народ прямо узнал, что Господь Бог прошедшею войною и заключением сего мира нам сделал. Надлежит Бога всею крепостью благодарить; однакож, надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле, дабы с нами не так сталось, как с Монархиею Греческою. Надлежит трудиться о пользе и прибытке общем, который Бог нам пред очи кладет как внутрь, так и вне, от чего облегчен будет народ»[494].
Новое национально-государственное воплощение институционально выразилось в провозглашении Петра I Императором в 1721 году. Примечательно, что титул был предложен по инициативе Синода, а не Сената[495]. Событие состоялось 22 октября, а «Акт поднесения Царю Петру I титула Императора Всероссийского и наименование: Великого и Отца Отечества» был опубликован 1 ноября. В нем говорилось, что за величайшие заслуги, «именем всего народа Российского просить, дабы изволил принять, по примеру других, от них титло: Отца Отечества, Императора Всероссийского, Петра Великого». Далее в документе утверждалось, что Петр первоначально «уклоняться изволил», но потом согласился. Затем был торжественный молебен, речи, царский пир на 1000 персон и «салют с иллюминацией»[496].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});