Он не стал хвалить ее за работу — впрочем, как и всегда, — а Уинифред и не ждала похвалы. Но она прочла в его взгляде восхищение и на какой-то момент ощутила гордость. Значит, подумала она, сейчас подходящий момент опять попросить разрешения написать запрестольный образ.
Он терпеливо выслушивал ее объяснения:
— Я хочу хоть как-то отблагодарить святую Амелию за то, что она для меня сделала… — но уже знал, что откажет. Эдман не мог допустить, чтобы Уинифред потратила на это несколько месяцев — упустила бесценное время, за которое она смогла бы научить молодых монахинь рисовать миниатюры.
Он прокашлялся и попытался придать своему голосу такую интонацию, чтобы она не сомневалась, что он всерьез отнесся к ее просьбе:
— Я не сомневаюсь, что святая Амелия знает, что вы сделали достаточно во славу ее имени за все эти годы, мать-настоятельница.
— Тогда почему я не перестаю думать про алтарь? Он не выходит у меня из головы ни днем, ни ночью.
— Возможно, вам стоит усилить молитвы, — сказал он.
— Я уже молилась, но от этого только еще больше стала думать об алтаре. А теперь он мне уже снится. Я чувствую, что меня направляет рука Господа.
Он поджал губы. Женщине опасно думать, что она получает указания непосредственно от Всевышнего. А что если все женщины начнут так рассуждать? Тогда жены перестанут повиноваться мужьям, а дочери — отцам, и в обществе воцарится хаос.
— Так уж вышло, мать-настоятельница, что от этого алтаря Святой Амелии не будет никакой пользы.
Ее едва заметные брови поползли вверх:
— Как это?
— Боюсь, — он снова, но уже заметно нервничая, откашлялся, — что Святую Амелию собираются закрыть.
Она молча уставилась на него. В капитуле воцарилось молчание. Через тяжелые двери был слышен шорох шагов. Наконец она спросила:
— Что это значит?
Он выпрямился:
— Это значит, мать Уинифред, что эти старые постройки не подлежат восстановлению и что мы только зря выкинем на ремонт большие деньги. Я посоветовался с епископом, и тот согласился, чтобы вы вместе с сестрами переместились в монастырь Истинного Креста, а это место закрыли.
— Но как же наша работа… миниатюры…
— Конечно, вы будете продолжать работать. А также будете обучать своему мастерству новое поколение монахинь, чтобы они смогли продолжить ваши традиции.
Она онемела. Она ожидала каких угодно дурных вестей, но это ей даже в голову не могло прийти.
— А как же святая Амелия?
— Ее переместят в отдельную часовню в новом кафедральном соборе Портминстера.
Был поздний час, в часовне никого не было, кроме единственной фигурки, освещенной неровным светом одной свечи. Это была Уинифред, стоявшая на коленях.
Никогда еще она не испытывала такого отчаяния. Этот день, начало которого было столь красочным и многообещающим, стал тусклым, как английская зима. Чтобы она переехала из своего единственного дома, который у нее когда-либо был! Чтобы ей пришлось объяснять своим дорогим сестрам, что им на старости лет придется привыкать к незнакомой среде, приспосабливаться к новому режиму и новым порядкам. Как же такое можно допустить? Неужели десятилетия каторжного труда не в счет?
Но хуже всего — да, хуже всего! — было то, что ей придется разлучиться со своей любимой святой.
Большую часть своей жизни Уинифред ежедневно возносила молитвы святой Амелии. Она еще ни разу не начала и не закончила день, не поговорив с Амелией. Уинифред никогда не уезжала от монастыря на большие расстояния, потому что ей хотелось находиться как можно ближе к своей любимой святой. Именно Амелия давала ей мудрость и силы. Амелия была не просто женщиной, умершей тысячу лет назад, она была матерью, которую Уинифред едва помнила, дочерью, которой у нее никогда не было, ее сестрами, которые лежали на церковном кладбище. А теперь, стоя в одиночестве в этих молчаливых каменных стенах при неверном свете свечи, Амелия должна была прощаться. У нее было такое чувство, будто она стоит на краю огромной страшной пропасти.
— Отец-настоятель, — удалось ей выдавить из себя, едва оправившись от потрясения, — я прожила здесь более сорока лет. У меня нет другого дома. В этих стенах святая Амелия подарила мне талант к живописи. Как я могу их покинуть? Если я расстанусь со святой Амелий, я потеряю свой дар.
— Глупости, — сказал аббат. — Ваш дар от Бога. Кроме того, вы сможете время от времени навещать святую Амелию в соборе.
Время от времени навещать святую Амелию в соборе. «Я погибну…»
Ее сердце раздирали противоречия. С младенческих лет ее учили повиноваться отцу, мужу, священнику, церкви. Но в ее жизни бывали моменты, когда она чувствовала, что понимает происходящее лучше других и может принимать более удачные решения. Взять хотя бы наступление тысячелетия: предшественник отца Эдмана приказал ей вместе с сестрами ехать на молитву в Портминстерское аббатство, якобы там им будет безопасней. Но Уинифред была твердо убеждена, что со святой Амелией они будут в большей безопасности, и ослушалась аббата. И так случилось, что в аббатстве в канун Нового года разыгралась массовая истерия, вспыхнуло восстание, и люди получили серьезные увечья, потому что настоятель не смог их успокоить. Его собственный страх перед приближающимся тысячелетием буквально воспламенил и без того объятых ужасом людей. И вот благодаря своевольному неповиновению Уинифред ее сестры и гостящие у них дамы не пострадали.
Но что она может сделать сейчас? Теперь все сложнее. Она подняла взор к стоявшей на алтаре раке, тускло светившейся в свете свечи. Наставления и забота о шестидесяти монахинях, гостьях, ученицах и ежедневных толпах паломников и вполовину не волновали ее, как ответственность за теперешнюю скромную семью из одиннадцати человек.
И Уинифред с горечью ощутила желание возродить монастырь. Дело вовсе не в том, чтобы закрыть устаревшее заведение, думала она, потому что нужны не такие уже большие деньги и не такой уж серьезный ремонт, чтобы Святая Амелия вновь смогла стать самообеспеченным монастырем. Просто жившие в нем женщины скоро станут бесполезными — ведь настоятель хочет, чтобы Уинифред начала обучать молодых сестер искусству рисования миниатюр. «Пусть изможденные руки Агнес и Эдит отдохнут, пусть они спокойно доживут оставшиеся им дни. Пусть за работу примутся молодые руки», — сказал он. Она попыталась спорить: «Сестры любят свою работу и лишить их ее — значит, отнять у них самый смысл существования». Но аббат и слушать не стал.
От этих слов Уинифред почувствовала себя древней развалиной, никому не нужным хламом, сломанной швейной иголкой. Значит, опыт и мастерство не в счет, молодость — это главное. И, подобно тому, как ворох сгнившей листвы сметают, чтобы освободить молодую зеленую поросль, так же сметут ее и ее престарелых сестер.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});