— Настоятель уже подъехал к воротам, — сообщил он тихо, с округлившимися от волнения глазами.
— Спасибо, Эндрю, — ответила она вполголоса. — Ступай открой ему ворота.
Покинув певших монахинь, Уинифред поспешно прошла через аркаду в кухню, где седоволосая женщина в простом платье мешала над огнем овсянку. Это была леди Милдред, которая пришла в монастырь двадцать пять лет назад, после того, как умер ее муж. Все ее дети умерли еще маленькими, родственники тоже лежали в земле, поэтому она приняла общину как свою семью. Когда от ее наследства ничего не осталось и она уже не могла платить за свое содержание, она с радостью приняла на себя обязанности кухарки и уже давно забыла, что когда-то была женой рыцаря.
— Нужен эль, чтобы угостить настоятеля, — сказала Уинифред, — и что-нибудь поесть.
— Господи, зачем он приехал? Ведь еще слишком рано!
Позабыв, что ей приказали принести эль, леди Милдред покинула свой пост и пошла вслед за Уинифред к гостевым воротам, где они стали с нетерпением дожидаться аббата.
— Преподобная мать! — воскликнула радостно Милдред. — Взгляните! Отец-настоятель несет нам связку фазанов. — И тут же помрачнела. — Нет, только одного. Нас одиннадцать человек, вряд ли его хватит на всех, если епископ решит отужинать с нами…
— Не беспокойтесь. Мы справимся.
Мать Уинифред смотрела, как настоятель едет по садовой дорожке на своей породистой лошади. По его посадке она поняла, что ее опасения были не напрасны. Аббат привез с собой не только священные книги. Он привез плохие новости.
— Благослови вас Бог, мать-настоятельница, — поприветствовал он ее, слезая с коня.
— И вас, отец-настоятель. — Мать Уинифред взглянула на жалкого фазана, подумав, что сегодня им не удастся хорошо поужинать, а аббат тем временем тайком принюхивался, но так и не смог уловить соблазнительных кухонных ароматов. Он еще помнил то время, когда с нетерпением ожидал знаменитое бланманже матери Уинифред, которое она готовила сама, на миндальном молоке с сахаром и анисом. Еще она готовила вкуснейшие рыбные клецки и оладьи, при одном виде которых текли слюнки. К сожалению, это время прошло. Теперь если он оставался здесь на обед, то мог рассчитывать лишь на жидкий суп, черствый хлеб, вялую капусту и бобы, от которых его потом пучило целую неделю.
С урчащими от голода желудками они вошли в капитул.
По пути они разговаривали о погоде и других малозначительных вещах, вели «окольные разговоры», как их называла про себя настоятельница, потому что она знала аббата достаточно хорошо, чтобы определить, что он медлит с сообщением неприятных известий, к тому же от зорких глаз Уинифред не укрылось новое облачение аббата. Его мантия, хоть и была черного цвета, буквально сияла на солнце — так же, как выбритая на макушке тонзура. Еще она заметила, что он успел раздобреть за те две недели, прошедшие с тех пор, как она видела его последний раз.
Однако сильнее всего ее беспокоила причина его неожиданного приезда, о которой он пока старательно избегал говорить. Мог бы и не беспокоиться, она и так догадывается, с чем он приехал: крышу не будут ремонтировать и в этом году. Но может быть, ей удастся обернуть этот неприятный визит себе на пользу. Раз уж аббат приехал с плохими вестями, то, может быть, он не будет больше упорствовать, позволит ей написать запрестольный образ. Она попробует затронуть ту крупицу снисхождения, которая еще осталась в его сердце.
Уинифред верила каждому слову Библии, но считала возможным толковать ее по-своему. Например, она верила, что Господь первым создал мужчину, но не считала, что это сделало мужчин умнее. Но она дала обет послушания, поэтому ей придется повиноваться аббату — в рамках разумного. Если он не хочет чинить крышу, значит, ему придется уступить в этом споре об алтаре. Она заслуживает того, чтобы с ней считались. Уинифред было почти шестьдесят, она была одной из самых старых женщин, которых знала сама. Да и старше большинства известных ей мужчин, уж, во всяком случае, старше отца-настоятеля, так что, думала она, это дает ей право на некоторые привилегии.
Когда они вошли в капитул, представлявший собой насквозь продуваемую залу — из мебели в ней были стулья с прямыми спинками, а большую часть занимал громадный закопченный камин, — Уинифред спросила настоятеля, привез ли он чай из ивовой коры.
— Я уже не в первый раз просила вас об этом, отец-настоятель.
Водрузив свое пышное туловище на единственный удобный стул, аббат, разглядывая Уинифред, оценивал, не слишком ли сильно она затянула плат и естественен ли ее румянец. Мельком взглянув на ее руки, он по сине-черным пятнам определил, что она все утро собирала листья вайды. Это кустарниковое растение с широкими листьями, в котором содержится сырье для синего красителя, идеально заменяло заморское индиго, из которого монахини смешивали пигменты и которое было довольно редким и дорогим.
— Вы не должны заботиться о личном благополучии, мать Уинифред, — мягко упрекнул он ее.
Ее губы сжались в тоненькую линию.
— Я заботилась об артрите сестры Агаты. У нее такие сильные боли, что она с трудом держит кисть. Если мои сестры не смогут работать… — она не договорила, и в воздухе повисла угроза.
— Хорошо, хорошо. Я пришлю вам чай из ивовой коры сразу же, как только вернусь в аббатство.
— И мясо. Моим сестрам нужно питаться. Им нужны силы, чтобы работать, — произнесла она, подчеркнув последнюю фразу.
Он сердито посмотрел на нее. Она знал, к чему она клонит. У Уинифред есть такая привычка — шантажировать его своими просьбами, требуя от него земных благ. Но сейчас он не мог торговаться. Спрос на миниатюры все увеличивался, хотя он принимал все меры, чтобы Уинифред не узнала об этом.
Сказать, что аббат Эдман ненавидел женщин, было бы неверно. Просто он вообще не понимал, какой от них прок, и недоумевал, почему Господь в своей бесконечной мудрости создал столь непривлекательное средство для создания своих детей. Потому что Эдман нисколько не сомневался в том, что никогда, до скончания века, мужчина и женщина не научатся мирному сосуществованию. Если бы не Ева, Адам остался бы в Эдеме, и теперь все мужчины жили бы в раю. К сожалению, Англия отнюдь не рай, да к тому же этот монастырь подпал под его начало как настоятеля Портминстера, так что он был обязан регулярно приезжать сюда. Но он никогда здесь не задерживался, спешил быстрее уладить все дела и уезжал сразу же, как только позволяли приличия.
Пытаясь расслабиться в этой абсолютно женской атмосфере — почему у всех женщин такая патологическая страсть к цветам? — он думал о братьях из своего ордена, которым было довольно трудно хранить обет безбрачия. Сам Эдман был девственником, хотя как для священника для него это было необязательным. Большинство священников были женаты, что никак не укладывалось у него в голове, и тем более изумил его тот факт, что, когда в 964 году епископ Этельволд предоставил женатым священникам Винчестерского собора выбор — либо жена, либо служба в церкви, — они выбрали жен. Целибат никогда не был для Эдмана помехой, потому что у него ни разу не возникло желания вступить с женщиной в плотскую связь, да он и вообще не понимал, зачем это надо мужчине, если он в здравом уме. Эдман, который родился в нищете и сохранил лишь смутные воспоминания о своей матери, рано осиротевший после смерти отца-рыбака, умудрился выжить в этом портовом городе благодаря своей хитрости и сообразительности, позволяя фермершам и женам рыбаков эксплуатировать себя как рабочий скот. Он и сосчитать не мог всех выпавших на его долю незаслуженных оплеух и уже тогда уяснил себе, что ни в одной женщине нет и не может быть ни нежности, ни сострадания. Лишь благодаря доброте местного священника, научившего Эдмана читать и писать, ему удалось вырваться из этого существования, полного унижений и иссушающего душу отчаяния. Он принял духовный сан и благодаря своим амбициям, ловкости и умению заводить нужных друзей взбирался по служебной лестнице, пока не возглавил прославленное аббатство и процветающий орден бенедиктинских книжников.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});