Читать интересную книгу Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато

Проносились поезда.

Стало уже совсем темно. Он поднялся и пошел домой Julia. Sleeping sand, silent cloud[322].

Сестра лежала на кровати и смотрела в потолок.

Молча и тревожно

смотрел он в окно. Сколько там, за окном, ужасных ситуаций, вроде той, что они теперь переживают, сколько безвестных, страждущих от одиночества в этом гнусном городе! За своей спиной он чувствовал другой накал злобы, ее злобы. Он обернулся: жесткое лицо, сжатые челюсти, крупные, презрительно выпяченные губы говорили о том, что ее негодование достигло предела, еще немного и этот бурлящий ненавистью котел взорвется. Почти невольно, побуждаемый нестерпимым страданием, Начо закричал — чем он ее обидел! Начо произносил «он», то яростно тыча в нее пальцем, то прижимая к своей груди обе руки. Почему она ненавидит «его», именно она.

В отчаянии он увидел, что Агустина поднялась и собирается уйти.

Он схватил ее за руку.

— Куда ты идешь!

Это не был вопрос, а скорее восклицание.

Она опустила голову, и Начо видел, как она прикусил себе губу до крови. Потом подошла к стене и приложила к ней кулак, не для того, чтобы опереться, а чтобы стукнуть по ней.

— В жизни нет абсолюта, — произнесла она после долгого молчания. — А если нет абсолюта, тогда все дозволено.

Казалось, она обращается не к брату, а говорит сама с собой, говорит тихо, но злобно. Потом добавила:

— Нет, не то. Дело не в том, что все дозволено. Нас вынуждают творить зло, все разрушать, все загрязнять.

Брат смотрел на нее с изумлением. Но она была поглощена своей мыслью, стояла, прижав кулак к стене. И внезапно принялась кричать, вернее, выть, стуча по стене изо всех сил.

Успокоившись, пошла к кровати, села, закурила сигарету.

— Дорого мне обошлась эта наука, — сказала она.

Начо приблизился к ней и, глядя ей в глаза, воскликнул:

— Но я никогда с этим не соглашусь!

— Тем хуже для тебя, дурень! Это-то и бесит меня больше всего.

И крича, что он идиот, она накинулась на него с кулаками, ударяя и пиная, пока не повалила на пол.

Потом опять села на край кровати и зарыдала. То был не умиротворяющий плач, а сухие, дикие, яростные всхлипы.

Затихнув, она уставилась в потолок. В лице было отчаяние и безнадежность, как у людей, переживших нашествие вандалов, пожары, насилие, разорение. Она нашарила сигарету и дрожащей рукой зажгла ее.

— Вижу, ты поместил фото сеньора Переса Нассифа между Сабато и Камю. Я думала, ты намерен развешивать здесь только снимки мерзавцев, которые толкуют об абсолюте. Если не ошибаюсь, речь шла о каком-то пакте, о матерых негодяях, а не о заурядных ничтожествах.

Какое-то время, показавшееся Начо бесконечным, слышалось только тиканье будильника. Потом раздался колокольный звон.

— Перес Нассиф, — пробормотала Агустина задумчиво. — Об этом надо подумать.

Когда он пришел домой,

Лолита на него зарычала — это уже бывало в последнее время, но теперь собака порывалась его укусить, и ему пришлось пригрозить палкой, хотя на самом деле хотелось сломать ей хребет, если не угомонится.

Собаки обладают безошибочным чутьем, подумал он. Где это видано, чтобы собака так вела себя со своими? Он уже не раз пытался установить, в каких случаях она рычит, с какими событиями или мыслями это совпадает, но прийти к какому-либо выводу не удалось.

Войдя в кабинет, он там нашел

Последнее сообщение Хорхе Ледесмы

Вы на меня рассердились, но мне это безразлично. Хотите Вы или же нет, но наши отношения стоят выше толкотни в том автобусе, в котором едем мы оба, и Вы даже не представляете себе их масштаба. Ваше несогласие со мной меня не трогает, Вы мой наследник, я Вас назвал, и Вы не можете этому помешать.

Ваши последние труды, Ваши размышления о «ничто», тревога и могучая надежда доказывают (доказывают мне), что Вы уткнулись в тупик. И выйти из него Вы сможете только тогда, когда отступит Аваддон, или Аполлион, Прекрасный Ангел, или Сатана. Хватит посредников. Бог и есть губитель. Хотим мы быть ведущими или же фургоном в хвосте обоза?

Мир по-прежнему играет без правил, никому не удается забить мяч. И поскольку времени у меня много, я иногда сплю.

Книга моя подвигается, хотя медленно. Мне не хватает благоприятной среды, стимула, воздуха, денег. Кроме того, должен признаться, я трус. Вот посмотрю, хватит ли у меня духа в ближайшие дни опять забраться голышом на фонарный столб на улице Коррьентес. Да, посмотрим.

Он отправился бродить наугад,

пока не очутился возле кафе «Бостон». Как он сюда за брел? В прежние времена он бывал в этом кафе, когда здесь беседовал с ребятами из университета. Но теперь, здесь делать?

Он спросил стопку можжевеловой и, как случалось при других тревожных обстоятельствах, принялся разглядывать пятна на облупившейся стене. Изучая их, он обнаружил как бы пещеру, в которой ему померещились три знакомые фигуры. Их позы, своеобразный склеп, где совершался церемониал, — все это напоминало некий торжественный обряд, который он уже пережил в каком-то предыдущем существовании.

Его глаза устали от напряженного всматривания в детали, особенно в облик управлявшего церемониалом мистагога. Он закрыл глаза, немного отдохнул, хотя тревога лишь усиливалась, а затем, убежденный, что все это как-то связано с его жизнью, стал снова всматриваться в лицо мистагога. И постепенно отдельные черты сложились в знакомую порочную физиономию человека, которого он многие годы тщетно пытался изгнать из своей жизни, физиономию Р.!

Как только был найден ключ к этому зашифрованному тексту, все остальное мгновенно прояснилось. Снова закрыв глаза, но теперь крепко зажмурившись, словно отгоняя воспоминания, он вновь пережил сладострастный ужас той ночи 1927 года.

Но это не было самым удивительным, и он, возможно, потом приписал бы свои ощущения обычной склонности видеть в пятнах преследующие его образы. Неправдоподобным было то, что именно в эту минуту в кафе вошел Р., словно следил за ним и ждал мгновения, когда он закончит разгадывать иерограмму[323]. А ведь он не видел Р. с 1938 года!

Р. сел за столик поблизости, заказал также можжевеловой, выпил, расплатился и ушел, не выказав ни малейшего намерения заговорить с ним.

С. был ошеломлен. Конечно, Р. следил за ним. Но тогда почему он не подошел, чтобы его помучить, как во времена работы в лаборатории Кюри? Он подумал, что этот человек располагает бесчисленным множеством приемов мучительства и что его безмолвное и знаменательное явление есть один из способов предупреждения. Но в данном случае — предупреждения о чем?

С неодолимой медлительностью С. размышлял о жуткой этой пещере, пока не понял — или догадался, что понял, — что он должен возвратиться в подземелье на улице Аркос.

Когда он вновь увидел старый дом, окруженный современными домами-башнями, у него возникло ощущение, будто он видит мумию посреди витрины с хромированными поделками.

Вывешенное на ограде объявление оповещало о распродаже с торгов по постановлению суда. Глядя на грязные, покрытые коростой развалины дома и хорошо зная Р., он подумал, что тот снова встал на его пути не только для того, чтобы побудить его бросить последний взгляд на какой-нибудь семейный альбом, который будет сожжен безразличными людьми, нет, он чувствовал, что здесь дело идет о чем-то бесконечно более важном. И более страшном.

Он взглянул на входную дверь. Она была закрыта на цепь с висячим замком, такими же заржавевшими, как древняя ограда. Совершенно понятно, что за все эти годы тяжб и наследований никто ее не открывал. Для чего было открывать? Скорее всего, дон Амансио вряд ли когда-либо хотел посмотреть на дом даже с улицы.

С. подошел к воротам. Их прежние красивые, чугунного литья створы были, вероятно, украдены либо грабителями, либо антикварами — и тех и других в Буэнос-Айресе хоть пруд пруди. И теперь вместо ворот были грубые жестяные листы. Почерневшие, покореженные, с надписью «Да здравствует Перон», эти листы были кое-как скреплены толстой проволокой, пропущенной через два наспех проткнутых отверстия.

Он отыскал на улице Хураменто скобяную лавку, купил кусачки и фонарь и, дожидаясь наступления темноты, отправился побродить. Следуя по Хураменто, дошел до улицы Куба и вышел на площадь Бельграно — сел там на скамью, завороженный силуэтом церкви, все глубже проникавшим в тайные области его духа по мере того, как сгущались сумерки. Он уже перестал что-либо видеть или слышать, хотя вокруг, как обычно в эти часы в этой части города, шумела толпа. То были какие-то зловещие сумерки, когда правят таинственные и коварные божества, носятся взад-вперед нетопыри, начинающие свое ночное существование, эти ночные птицы, чье пенье это писк крылатых крыс, посланниц адских божеств, склизких герольдов ужаса и кошмара, приспешниц властителей пещер, государей над крысами и ласками.