кто – пять. Но я вам говорю – два с половиной, а я это знаю от тех, кто был с ним в последнем рейсе. Портовые-то сколько хотите прибавят, а для моряков и год – это слишком много. Вам расскажут – он был горилла, якорь мог выбрать заместо брашпиля, и зубы у него все были стальные, на спор комбинированные тросы – пенька-железо – перегрызал. Но это уже такая туфта, что и спорить не о чем. А если вы возьмёте старую подшивку – там писали о нём, когда он остался на второй рейс, потом-то писать запретили – увидите его фото: самый средний он, слегка кососкулый, с белесым чубчиком, с прозрачными глазами.
Если подумать, ведь он эти деньги всё равно что в тюряге отсидел, а ради чего? Если из-за женщины, кто бы его ждал так долго? А если и ждала какая-нибудь, то писала бы ему, – а ему никто не писал, ни одна душа живая. Может, он себе дом хотел отгрохать, со всем хозяйством – и это можно выколотить, и не такой ценой. Если быть таким, как он. А он, конечно, был из другого теста. Его бы на всё хватило. Я вот часто думал о нём, и никак его не постигну. Я только одно знаю – мне таким не быть, это точно. Вот и вся сказочка.
5
Мы лежали в койках одетые и ждали, когда позовут на выметку.
Девятый день, с утра мы уже – на промысле. Та же вода, синяя и зелёная, и берега те же, миль за тридцать от нас, как горная гряда под снегом, и маячат норвежские крейсера – на границе запретной зоны[39]. Но простора нет уже, столько скопилось тут всякого промыслового народа – англичане, норвежцы, французы, фарерцы – все шастают по морю, как шары по бильярду, чертят зигзаги друг у дружки под носом. А смотреть приятно на них, на иностранцев: судёнышки хотя и мельче наших, но ходят прибранные, борта у них лаком блестят – синие, оранжевые, зелёные, красные, рубка – белоснежная, шлюпки с моторчиками так аккуратно подвешены. И тут влезает наш какой-нибудь – чёрный, ржавый, все от него чуть не врассыпную. Но и то правда, никто из них больше чем на три недели не ходит, дом под боком, грех не присмотреть за судном, а наши – за сто пять суток – так обносятся, что в порт идти стыдно, выгонят как шелудивых.
И ловят они тоже будьте здоровы, особенно норвежцы – они своё море знают. Бросают кошельковый невод, обносят его на моторном ботике и тянут себе кошелёк – обязательно полный. Полчаса работы – тонна на борту. И телевизор идут смотреть. Мне рассказывал один, – он за борт упал и наши не заметили, а норвежцы спасли, – в салонах у них телевизоров штуки по три, не знаешь, какой смотреть. В одном ковбои скачут, в другом – мультипликашки, а в третьем – девки в таком виде танцуют – не жизнь, а разложение. А роканы у них какие! Чёрные, лоснящиеся, опушены белым мехом на рукавах и вокруг лица, в таком рокане спокойно можно по улице гулять – примут за пижона.
Сперва мы только присматривались, как другие ловят, штурмана поглядывали в бинокли, потом и сами начали поиск. Но весь день не везло нам, эхолот одну мелочь писал, реденькие концентрации, до ужина мы так и не выметали. Теперь лежи и жди – хоть до полночи, а то и до двух, – а спать нельзя, да и сам не заснёшь.
Всегда мы молчим в такие минуты. Даже салаги отчего-то примолкли, то они всё перешёптывались. Наше настроение им передалось. А какое у нас настроение перед первой выметкой, этого я вам, наверное, не объясню. Пароход носится зигзагами, переваливает с галса на галс, и вот-вот поднимут нас, как по тревоге. Видели вы спортсменов перед кроссом? Хочется им бежать? А ведь никто не гонит их. Вот так же и мы. Но только всё, что было до этого, – переход там, порядок набирали, притирались друг к другу, – всё это были шуточки, а вот теперь-то главное начинается.
Волна била в скулу, разлеталась и шипела на палубе, переборки тряслись от вибрации. И сразу – утихло. Даже отсюда слышно стало, как ветер свистит в вантах. Потом винт залопотал, взбурлил, и кубрик опять затрясся – дали реверс.
– Зачем-то назад пошли, – сказал Алик.
Ванька Обод ответил ему, из-за голенища, нехотя:
– Не поймёшь ты. По инерции шли, а теперь встали. Нашли её.
– Думаешь, нашли рыбу?
– Чего тут думать? Метать надо, а не думать.
Васька Буров надел шапку, вздохнул долгим вздохом.
– Начинаются дни золотые. Рыбу – стране, деньги – жене, сам – носом к волне.
Тот же час захрипело в динамике. Старпом забубнил:
– Палубная команда, выходи готовиться метать сети.
В боцманской каюте хлопнула дверь, дрифтер загрохотал по трапу. И мы стали подбирать с полу непромокаемые наши роканы и буксы[40], а под них надели непросыхаемые наши телогрейки и ватные штаны, сунули ноги в сапоги с раструбами, головы покрыли зюйдвестками.
Навстречу Шурка проталкивался – прибежал с руля. Там теперь вахтенный штурман заступил. Кто-то сказал Шурке:
– Ну, поглядим, какую ты нам рыбу нашёл.
Так уж говорят рулевому: «Посмотрим на твою рыбу», хотя он, конечно, не ищет, делает, что ему велят. И Шурка ответил, как будто извинялся:
– Эхолот, ребята, верещит – аж бумага дымится. Ну, черти его знают, – может, он планктон[41] пишет.
Может быть, и планктон. Это мы завтра узнаем. А пока что – оба прожектора зажглись, вся палуба в свету, а за бортом чернота египетская, брызги оттуда хлещут. Мы разошлись по местам, позёвывая, поёживаясь, упрятали носы в воротники. А