Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

Он вдруг умолк и снова отправился к себе в угол. Спустя какое-то время он произнес:

— Извини, Вассо, что я разбудил тебя, всему этому грош цена. Все было так ясно, а теперь все развалилось!

— Нет, — ответил Зима, — ты ошибаешься, Джура. Если ты выйдешь на свободу, то все запишешь в тишине и покое. У тебя получится.

— Возможно, Владко прав, — сказал Вассо. Впервые за долгое время он назвал Зиму его уменьшительным именем, а не немецким именем одного из времен года.

Зима сказал:

— Если бы Вассо Милич умер в двадцать лет, я бы стал пасечником. И это было бы, наверное, не плохо, но это была бы другая жизнь, не моя. Помнишь, Вассо, как ты приехал к нам в деревню и выступал, а потом просил задавать вопросы. И я начал ругать городских и называл их трутнями?

— Помню, Владко. А потом я взял тебя с собой в город, на съезд.

Они снова легли; оба молчали, погруженные в воспоминания, и прошлое казалось таким близким, что было непонятно, как могла прерваться их дружба, как обернулась она недоверием и даже враждой.

Зима сказал:

— Это приходило извне, толчками, и каждый толчок все больше отдалял нас друг от друга. Даже удивительно, как всего за несколько лет мы научились видеть не человека, а то мнение, которого он придерживается — или считалось, что придерживается. И ты для меня перестал быть Вассо, моим другом, став определенным мнением, опасным уклоном. Это ведь так легко, презирать и ненавидеть какое-то мнение! Вот мы и боролись с тобой, и ты боролся с нами. Мы признали тиранический закон забвения. Но так человек утрачивает свое прошлое и только настоящее определяет, каким должно было быть его прошлое. А теперь нам велят стоять и смотреть, как ты тонешь в болоте, чтобы потом засвидетельствовать, что ты был не ты, а Баца.

— И что же вы намерены делать?

— Я не буду спасать тебя из болота, потому что все равно утону и сам, но и не стану утверждать, что ты — это Баца.

Жизнь в камере изменилась. Они почти забыли, где находятся, потому что мало говорили о той странной ситуации, в которой решалась их судьба. Они были руководством революционной партии, посаженным в тюрьму в чужой стране — именем революции. На всей планете не было никого, кто мог бы за них заступиться, все, обладавшие на этом свете хоть сколько-нибудь значительной властью, были против них. И когда однажды вечером — у них не было света, они голодали и мерзли — Джура снова разошелся и красочно описал всю безграничность их бессилия, все они вдруг отчетливо ощутили, что любые их усилия были бы бессмысленны и смешны, настолько смешны, что их и вправду охватил смех, — они засмеялись все разом, точно освободились от всех забот, от необходимости предпринимать какие-то усилия, и освободились навсегда. Слезы текли у них по бородам, а они все хохотали. Джура стоял посреди камеры, гротескно-запущенный, с лысиной, повязанной грязным носовым платком, обеими руками поддерживая сотрясавшееся от хохота брюхо и упорно пытаясь выговорить заготовленную фразу:

— Нет, вы понимаете, что мы — единственные мертвецы на свете, которые еще могут смеяться, мы — ха-ха-ха! — и так и не смог договорить, буквально лопаясь от смеха.

Единственным, кто не принял участия в общем веселье, был Звонимир, которого называли Весной, — он и раньше избегал участвовать в разговорах. Но когда смех наконец улегся, он вдруг запел, у него был красивый, сильный баритон. По заданию Коминтерна он почти год прожил в Италии. Чтобы скрыть истинную цель своего пребывания там, он брал уроки пения. Теперь он впервые мог показать, что добился успехов, и хотел петь арии. Однако никого не интересовало, какие арии он разучил со своим итальянцем, все хотели слышать песни родины.

— Да, — сказал Звонимир, — тогда, во время большой забастовки, мы с Андреем прятались в хижине в лесу, возвращались усталые как черти, но спать не могли, и я пел. Никто не умел так слушать, как он. Боже, как давно он умер — почти шесть лет назад. Хорошо, когда не возникает сомнений, что тот, кто желает твоей смерти — враг. Да, Андрею повезло. Так что вам спеть?

Это были хорошие дни.

Потом вызвали Джуру, он вернулся через несколько часов — вымытый, побритый, «недоразумение» действительно разъяснилось, его выпускают.

— Даже моя лекция в клубе Красной Армии состоится, правда, с опозданием, но это ерунда. Я сообщу им, что Маркс, Энгельс, Ленин, а с другой стороны — кстати, почему бы и нет? — Гераклит, Спиноза и многие другие были всего лишь псевдонимами Иосифа Виссарионовича Джугашвили, за которым опять же с необъяснимой скромностью скрывается уникальный гений великого Сталина. Это поможет рассеять всякую память о моем недоразумении.

Они окружили его, пытались шутить, но вскоре умолкли. Умолкнуть их заставила не мысль о свободе, о жизни, а возможность возвращения одного из них на родину. Они тосковали по дому как ребенок, заблудившийся в ночи.

На следующий день вызвали Весну; он больше не вернулся. Потом — было уже поздно, и они улеглись спать — вызвали Вассо. Ему велели взять все свои вещи и одеяло, и — «давай, давай»! Он по очереди взглянул в лицо каждому из оставшихся и еще раз произнес его настоящее имя.

Его привели в другое крыло огромного здания. Это была уже не тюрьма — лестницы были широкие, застеленные коврами. Его отвели в красивую ванную комнату, велели снять и выбросить все, что было на нем надето, и вымыться — основательно, но быстро. Его больше не оставляли в одиночестве — пришел парикмахер, он побрил, подстриг его и помыл голову; ему обрезали ногти и натерли кожу каким-то слишком сильно пахнущим одеколоном, дали хорошее, теплое белье, модную рубашку и галстук к ней, правда, слишком пестрый, темный костюм, который был ему широк, и прочные, хотя и слегка поношенные башмаки; в довершение всего выдали два носовых платка и пачку сигарет.

Поездка в закрытой машине длилась несколько минут, сориентироваться он не сумел, а у сопровождавших не хотел спрашивать, но, по-видимому, они были где-то в центре города. Впрочем, людей в формах вокруг него сменилось немало, прежде чем его ввели в чей-то просторный кабинет. Там его оставили одного и попросили подождать. Минут через двадцать — время показывали часы с маятником, стоявшие за необъятным письменным столом, — появился и его хозяин. Вассо не слышал, как он вошел.

— Я вас знаю, товарищ Милич, я был на ваших курсах, только давно, очень давно. Вы меня наверняка не помните, я был одним из многих, не самым умным и не самым интересным.

Вассо узнал его.

— Я помню вас. Глаза у вас все те же — умные, хитрые, и вы уже тогда покусывали нижнюю губу — вот так, как сейчас. Вы были из умных, хотя и не были самым умным и самым интересным. Вам повезло: самый умный погиб, самый интересный погиб, а вы живы.

— Неплохо! — добродушно рассмеялся собеседник. — Неплохо! Значит, я жив и процветаю, потому что был не самым умным и не самым интересным из ваших учеников. Неплохо. Но все-таки вы причисляете меня к умным?

— Да. Вы однажды очень хорошо ответили на вопрос — мы разбирали тактические ошибки Германской партии в тысяча девятьсот двадцать третьих — двадцать четвертых годах, товарищ Мирин.

— И вы до сих пор помните это?

Вассо поглядел на него: вот он стоит, немного покачиваясь на носках, среднего роста, хорошо сложенный, светлые, пепельные волосы расчесаны на пробор над широким чистым лбом, лицо полнее, чем тогда, даже, пожалуй, полнее, чем нужно, кожа гладкая, загорелая — возможно, он только что побывал в одном из тех санаториев, где Джура безуспешно разыскивал простых рабочих, возможно, много занимался спортом. Мирин был хорошо одет, послы считали за честь привезти ему из-за границы что-нибудь из лучших товаров. Кто же не знал, что Мирин — особый секретарь «величайшего вождя всех времен»?

— А теперь — к делу, товарищ Милич! Ваша партия развалена до основания, все эти времена года — странно, кстати, почему они выбрали себе именно их немецкие названия? — эти люди завели партию в тупик. Во-первых, конечно, по недостатку способностей, но, возможно, есть и иные, более подозрительные причины. Подозрительно выглядит, например, то, что вас полностью отстранили от участия в руководстве, хотя, с другой стороны, вам повезло, потому что теперь вы могли бы взять руководство на себя. Мы могли бы оказать вам это доверие. Я говорю: «могли бы», это значит, что вам придется выполнить некоторые условия. Выполнив их, вы сможете поехать в санаторий, в Крым или на Кавказ, к вам вернется жена, и через три-четыре месяца вы отправитесь за границу, чтобы из Вены или из Праги руководить реорганизацией партии, крепко взяв дело в свои руки. Я подчеркиваю: крепко. Тут, на столе, в зеленой папке вы найдете точный текст условий, а в красной — бумагу, на которой напишете письмо и заявление. Можете не торопиться. У вас два часа времени. Если все будет в порядке, вам не придется возвращаться туда, я говорю: «возвращаться», но вы знаете, что это означает. Итак, до встречи через два часа!