— И правильно.
— Но сейчас, бэби, дело другое. Сейчас оперировать не приходится, и на душе у меня омерзительно. Это ужасная война, бэби. Можете мне поверить. Ну, а теперь развеселите меня немножко. Вы привезли пластинки?
— Да.
Они лежали в моем рюкзаке, в коробке, завернутые в бумагу. Я слишком устал, чтобы доставать их.
— А у вас разве хорошо на душе, бэби?
— Омерзительно.
— Эта война ужасна, — сказал Ринальди. — Ну, ладно. Вот мы с вами напьемся, так станет веселее. Развеем тоску по ветру. И все будет хорошо.
— У меня была желтуха, — сказал я. — Мне нельзя напиваться.
— Ах, бэби, в каком виде вы ко мне вернулись: рассудительный, с больной печенью. Нет, в самом деле, скверная штука война. И зачем только мы в нее ввязались?
— Давайте все-таки выпьем. Напиваться я не хочу, но выпить можно.
Ринальди подошел к умывальнику у другой стены и достал два стакана и бутылку коньяка.
— Это австрийский коньяк, — сказал он. — Семь звездочек. Все, что удалось захватить на Сан-Габриеле.
— Вы там были?
— Нет. Я нигде не был. Я все время был здесь я оперировал. Смотрите, бэби, это ваш старый стакан для полоскания зубов. Я его все время берег, чтобы он мне напоминал о вас.
— Или о том, что нужно чистить зубы.
— Нет. У меня свой есть. Я его берег, чтобы он мне напоминал, как вы по утрам старались отчиститься от «Вилла-Росса», и ругались, и глотали аспирин, и проклинали девок. Каждый раз, когда я смотрю на этот стакан, я вспоминаю, как вы старались вычистить свою совесть зубной щеткой. — Он подошел к постели. — Ну, поцелуйте меня и скажите, что вы уже перестали быть рассудительным.
— Не подумаю я вас целовать. Вы обезьяна.
— Ну, ну. Я знаю, вы хороший англосаксонский пай-мальчик. Я знаю. Вас совесть заела, я знаю. Я подожду, когда мой англосаксонский мальчик опять станет зубной щеткой счищать с себя публичный дом.
— Налейте коньяку в стакан.
Мы чокнулись и выпили. Ринальди посмеивался надо мной.
— Вот подпою вас, выну вашу печень, вставлю вам хорошую итальянскую печенку и сделаю вас опять человеком.
Я протянул стакан, чтобы он налил мне еще коньяку. Уже совсем стемнело. Со стаканом в руке я пошел к окну и раскрыл его. Дождя уже не было. Стало холоднее, и в ветвях сгустился туман.
— Не выливайте коньяк в окно, — сказал Ринальди. — Если вы не можете выпить, дайте мне.
— Подите вы знаете куда, — сказал я. Я рад был снова увидеть Ринальди. Целых два года он занимался тем, что дразнил меня, и я всегда любил его. Мы очень хорошо понимали друг друга.
— Вы женились? — спросил он, сидя на постели. Я стоял у окна, прислонясь к стене.
— Нет еще.
— Вы влюблены?
— Да.
— В ту англичанку?
— Да.
— Бедный бэби! Ну, а она вас тоже любит?
— Да.
— И доказала вам это на деле?
— Заткнитесь.
— Охотно. Вы увидите, что я человек исключительной деликатности. А что, она…
— Ринни! — сказал я. — Пожалуйста, заткнитесь. Если вы хотите, чтоб мы были друзьями, заткнитесь.
— Мне нечего хотеть, чтоб мы были друзьями, бэби. Мы и так друзья.
— Вот и заткнитесь.
— Слушаюсь.
Я подошел к кровати и сел рядом с Ринальди. Он держал стакан и смотрел в пол.
— Теперь понимаете, Ринни?
— Да, да, конечно. Всю свою жизнь я натыкаюсь на священные чувства. За вами я таких до сих пор не знал. Но, конечно, и у вас они должны быть. — Он смотрел в пол.
— А разве у вас нет?
— Нет.
— Никаких?
— Никаких.
— Вы позволили бы мне говорить что угодно о вашей матери, о вашей сестре?
— И даже о вашей сестре, — живо сказал Ринальди.
Мы оба засмеялись.
— Каков сверхчеловек! — сказал я.
— Может быть, я ревную, — сказал Ринальди.
— Нет, не может быть.
— Не в этом смысле. Я хотел сказать другое. Есть у вас женатые друзья?
— Есть, — сказал я.
— А у меня нет, — сказал Ринальди. — Таких, которые были бы счастливы со своими женами, нет.
— Почему?
— Они меня не любят.
— Почему?
— Я змей. Я змей познания.
— Вы все перепутали. Это древо было познания.
— Нет, змей. — Он немного развеселился.
— Вас портят глубокомысленные рассуждения, — сказал я.
— Я люблю вас, бэби, — сказал он. — Вы меня одергиваете, когда я становлюсь великим итальянским мыслителем. Но я знаю многое, чего не могу объяснить. Я больше знаю, чем вы.
— Да. Это верно.
— Но вам будет легче прожить. Хоть и с угрызениями совести, а легче.
— Не думаю.
— Да, да. Это так. Мне уже и теперь только тогда хорошо, когда я работаю. — Он снова стал смотреть в пол.
— Это у вас пройдет.
— Нет. Есть еще только две вещи, которые я люблю: одна вредит моей работе, а другой хватает на полчаса или на пятнадцать минут. Иногда меньше.
— Иногда гораздо меньше.
— Может быть, я сделал успехи, бэби. Вы ведь не знаете. Но я знаю только эти две вещи и свою работу.
— Узнаете и другое.
— Нет. Мы никогда ничего не узнаем. Мы родимся со всем тем, что у нас есть, и больше ничему не научаемся. Мы никогда не узнаем ничего нового. Мы начинаем путь уже законченными. Счастье ваше, что вы не латинянин.
— Никаких латинян не существует. Это вот рассуждения латинянина. Вы гордитесь своими недостатками.
Ринальди поднял глаза и засмеялся.
— Ну, хватит, бэби. Я устал рассуждать. — У него был усталый вид, еще когда он вошел в комнату. — Скоро обед. Я рад, что вы вернулись. Вы мой лучший друг и мой брат по оружию.
— Когда братья по оружию обедают? — спросил я.
— Сейчас. Выпьем еще раз за вашу печенку.
— Это что, по апостолу Павлу?
— Вы не точны. Там было вино и желудок. Вкусите вина ради пользы желудка.
— Чего хотите, — сказал я. — Ради чего угодно.
— За вашу милую, — сказал Ринальди. Он поднял свой стакан.
— Принимаю.
— Я больше не скажу о ней ни одной гадости.
— Не невольте себя.
Он выпил весь коньяк.
— У меня чистая душа, — сказал он. — Я такой же, как вы, бэби. Я себе тоже заведу английскую девушку. Собственно говоря, я первый познакомился с вашей девушкой, но она для меня слишком высокая. И высокую девушку в сестры, — продекламировал он.
— Вы сама чистота, — сказал я.
— Не правда ли? Потому-то меня и называют Чистейший Ринальди.
— Свинейший Ринальди.
— Ну, ладно, бэби, идем обедать, пока я еще не утратил своей чистоты.
Я умылся, пригладил волосы, и мы снова сошли вниз. Ринальди был слегка пьян. В столовой еще не все было готово к обеду.
— Пойду принесу коньяк, — сказал Ринальди. Он поднялся наверх. Я сел за стол, и он вернулся с бутылкой и налил себе и мне по полстакана коньяку.
— Слишком много, — сказал я, и поднял стакан, и посмотрел в него на свет лампы, стоявшей посреди стола.
— На пустой желудок не много. Замечательная вещь. Совершенно выжигает внутренности. Хуже для вас не придумаешь.
— Ну что ж.
— Систематическое саморазрушение, — сказал Ринальди. — Портит желудок и вызывает дрожь в руках. Самая подходящая вещь для хирурга.
— Вы мне советуете?
— От всей души. Другого сам не употребляю. Проглотите это, бэби, и готовьтесь захворать.
Я выпил половину. В коридоре послышался голос вестового, выкликавший: «Суп! Суп готов!»
Вошел майор, кивнул нам и сел. За столом он казался очень маленьким.
— Больше никого? — спросил он. Вестовой поставил перед ним суповую миску, и он сразу налил полную тарелку.
— Никого, — сказал Ринальди. — Разве только священник придет. Знай он, что Федерико здесь, он бы пришел.
— Где он? — спросил я.
— В триста седьмом, — сказал майор. Он был занят своим супом. Он вытер рот, тщательно вытирая подкрученные кверху седые усы. — Придет, вероятно. Я был там и оставил записку, что вы приехали.
— Прежде шумнее было в столовой, — сказал я.
— Да, у нас теперь тихо, — сказал майор.
— Сейчас я буду шуметь, — сказал Ринальди.
— Выпейте вина, Энрико, — сказал майор. Он наполнил мой стакан. Принесли спагетти, и мы все занялись едой. Мы доедали спагетти, когда вошел священник. Он был все такой же, маленький и смуглый и весь подобранный. Я встал, и мы пожали друг другу руки. Он положил мне руку на плечо.
— Я пришел, как только узнал, — сказал он.
— Садитесь, — сказал майор. — Вы опоздали.
— Добрый вечер, священник, — сказал Ринальди.
— Добрый вечер, Ринальди, — сказал священник. Вестовой принес ему супу, но он сказал, что начнет со спагетти.
— Как ваше здоровье? — спросил он меня.
— Прекрасно, — сказал я. — Что у вас тут слышно?