Валентина бросилась в его объятия, и их слезы смешались.
— Отец, — ответила она, — ты ни в чем не виноват передо мною. Я люблю и уважаю тебя, и если ты будешь так же мужественен, как я, то мы еще заживем счастливо. Мне всегда будет хорошо с тобой и Нанеттой. Мы начнем трудиться, бог нам поможет. Пойдем же, пусть этот человек не застанет нас здесь!
Они вышли. Жан-Луи, молочный брат Валентины, шел впереди, неся ружье графа; рядом бежали собаки, время от времени поворачивая морды, чтобы удостовериться, идут ли за ними хозяева. Шествие замыкала тетушка Алар, унося в огромной корзине и в переднике все, что, по ее разумению, представляло хоть какую-нибудь ценность.
Во дворе граф Поль остановился.
— Прощай, Рош-Брюн! Прощай! — воскликнул он, обернувшись к часовне, где были погребены его родичи, словно они могли его услышать.
Граф пошатнулся; холодный пот выступил у него на лбу. Он был вынужден присесть.
— Останься тут, — сказал он Жан-Луи, — никого не пускай, пока не пробьет полдень.
Потом он поднялся и двинулся дальше. Женщины, подавленные горем, последовали за ним.
Сердце Валентины разрывалось от боли, она дрожала как в лихорадке. Выйдя за ворота, девушка долго не могла оторвать горящих глаз от величественных руин; туман окутал их легкой дымкой, словно пытался скрыть от ее опечаленного взора. Теперь, когда рвались тысячи ранее незаметных нитей между нею и этим старым поместьем, Валентина ощутила их особенно живо. Неведомое открывало пред нею свои сумрачные дали, и она ясно сознавала, что и покой и безмятежность, и независимость — все позади. Что станется с ее отцом и Нанеттой? Они не могли вернуть великодушной экономке даже тех денег, которые та истратила на них. Им грозила нищета. Конечно, Валентина решила не сидеть сложа руки. Но, увы, она уже теперь представляла себе, хоть и смутно, как плохо оплачивается женский труд…
Пробило половину двенадцатого. Тележка тронулась. Все было кончено! Они двинулись по сан-бабельской дороге. Кормилица, рыдая, поддерживала Валентину; девушка не могла плакать: сердце ее переполняла скорбь, но глаза оставались сухими.
Жан-Луи закрыл ветхие ворота. Они жалобно заскрипели на ржавых петлях, словно прощались с хозяевами, перед которыми им больше не суждено было отворяться; а те уходили в мрачном отчаянии, опустив голову, как первые люди, изгнанные, по преданию, из рая.
Дождь продолжал моросить, мелкий и пронизывающий, но Валентина не обращала на него внимания. Двенадцати часов еще не было… Нежели нет бога на небе?..
Когда несчастье чересчур велико, оно почти всегда приводит к неверию: человек начинает во всем сомневаться. Очевидность фактов — сильнее веры. И все же, несмотря на всю горечь переживаемых минут, смутная надежда теплилась в душе Валентины. Но покамест она все дальше и дальше уходила от Рош-Брюна, оставляя на каждом придорожном кусте клочок былых упований…
Сквозь вой ветра послышался стук колес, и вскоре на повороте появился элегантный экипаж. Это г-н Мадозе вместе в подвыпившими приятелями явился, чтобы вступить во владение Рош-Брюном. Завидя печальную процессию, делец велел кучеру ехать шагом. Поравнявшись с Валентиной, платье которой было мокро от дождя и забрызгано грязью, он громко сказал:
— Каждый в свой черед попадает в грязь!
Тетушка Алар подняла голову и воскликнула:
— Эту грязь можно смыть, но ты останешься замаран на всю жизнь!
Подъехав к воротам замка, Мадозе вышел из кареты и изо всей силы дернул звонок. Жан-Луи, с ружьем на плече, показался за решеткой.
— Ну, чего надо? — спросил он грубо.
— Черт тебя дери, я хочу попасть домой, нахал. Я новый владелец замка.
— Подождете! Двенадцати еще нет.
— Как, бездельник, ты не пускаешь меня в мой собственный дом?
— Раз ты решил разорить это совиное гнездо, — обратился к Мадозе один из его приятелей, — давай взломаем ворота. Не мокнуть же нам под дождем целых полчаса!
— Верно! — подхватил другой. — Мы проникнем через пролом, как папа Юлий Второй[104]! — И, обращаясь к Жану-Луи, он добавил, сотрясая решетку: — Если ты сейчас же не откроешь, мы тебя так отделаем, что тебе небо с овчинку покажется!
— А я вам покажу, где раки зимуют!
И Жан-Луи прицелился из ружья.
— Ну-ка, пожалуйте! Посмейте только войти в эти ворота до полудня!
— Однако у этого молодчика странные замашки! — заговорили друзья нового владельца, отступая. — Послушай, Мадозе, если ты купил его вместе с замком, то, конечно, перепродашь, когда здания пойдут на слом?
— На слом? — воскликнул Жан-Луи. — Смотри-ка, чтобы я вам самим прежде не обломал бока, мошенники вы этакие! — И он пояснил: — Ведь вы все мошенники, канальи, раз не стыдитесь быть заодно с Мадозе, этим жуликом, который облапошил бы самого Господа Бога!
Кучер на козлах хихикнул. Мадозе побагровел от бешенства и вперил в Жан-Луи яростный взор.
— Ух ты! Ни капли я тебя не боюсь! — продолжал молодой мельник. — И прямо скажу все, что думаю о тебе и твоих друзьях. А завтра об этом узнает вся деревня. Если это тебе не по нутру, тем лучше. Я очень доволен. Ты поймешь, что деньги — еще не все. Честь тоже кое-что значит!
— Но, глупец, скотина, замок принадлежит мне по праву! На моей стороне закон!
— А на нашей — справедливость.
— Волей-неволей тебе придется меня уважать!
Вместо ответа Жан-Луи сплюнул, ловко попав прямо в карету, и стал презрительно напевать:
Ладно, я уважу вас,Да-с, да-с!Но когда? Когда? Когда?После дождичка в четверг, господа!
Пробило три четверти двенадцатого.
— Что же, вооружимся терпением, — сказал делец, направляясь обратно к карете. — Ждать остается не так уж долго.
В этот момент у ворот появился всадник. За его спиной сидел полевой стражник.
— Где тут господин Мадозе? — спросил прибывший. Дождевая вода лила с него ручьями вместе с потом.
— Это я, сударь, — ответил делец.
— Я — поверенный графа де ла Рош-Брюн. Вот те двадцать тысяч франков, что он вам должен. Соблаговолите дать мне расписку в их получении, а также копию купчей с правом выкупа имения в установленный срок, которую заключил с вами граф.
И он протянул дельцу пачку денег.
Мадозе, до крайности раздосадованный тем, что мщение от него ускользает, издал нечленораздельный возглас; но вскоре присущая ему наглость одержала верх над растерянностью. Он оправился, вынул часы и показал незнакомцу:
— Вы опоздали! Смотрите, уже двенадцать!
— Твои часы спешат, плут! — крикнул за решеткой Жан-Луи, с волнением следивший за всеми перипетиями этой сцены. — Твои часы не похожи на твою совесть! Двенадцати еще нет. Не правда ли, дядюшка Ватерло, только что пробило три четверти?