Дело, однако, обстоит по-другому: экспрессия грубоватого просторечия, которую рассматриваемые – ей-варианты еще усилили вследствие жесткого закрепления за контекстами социально и стилистически резкой характеризации, была перенесена с означающего на означаемое и осложнена резко отрицательной оценкой. Произошло то, что Л. В. Щерба называл «семантическим ростом» через «насыщение содержанием вариантов слов или форм, получившихся на разных путях».[199] Из средства характеризации субъекта речи – ей-варианты превратились в средство характеризации означаемого: сознание, опираясь на слово, собрало и сконцентрировало в нем некий сложный понятийный комплекс, который до этого мог быть выражен только перечислительно-описательным образом.
Известно, что слово Россия (по-видимому, через промежуточные Русия[200] и Руссия[201]) возникло на рубеже XV–XVI вв.[202] как совершенно искусственное (транслитерация с греческого)[203] торжественное образование высокого официоза в связи с потребностями идеологического обеспечения историко-государственной концепции «Москва – Третий Рим» в замену прежнего Русь, с которым оно образовало контрастную пару. За последующие три века, спустившись в быт – отсюда народное Ро(а)сея, – слово Россия потеряло свое изначально высокое торжественное звучание (ср., однако, – россиянин, россиянка, россияне), стало нейтральным, тогда как его противочлен был поднят на стилистической шкале, получив новое идеологическое содержание. Слово Русь в русской культуре, в общественной, религиозной и философской мысли XIX – начала XX в. – через художественное мировидение Гоголя, историософские построения славянофилов и т. д. – получило значение высокого символа исторической преемственности и непреходящей ценности идеалов русской народной жизни (ср.: Святая Русь – не *Святая Россия!), идеалов, искажаемых мрачными сторонами российской действительности.[204]
Выражением этого долго и трудно формировавшегося взгляда на русскую жизнь стала транссемантизациястилистического противопоставленияРоссия – Ро(а)с(с)ея. На этом новом этапе развития сниженный – ей-вариант был поднят на уровень культурно-идеологического символа обширного комплекса отрицательных признаков государственной, политической, хозяйственной, культурной и нравственной отсталости, косности, темноты и невежества России. Россия, следовательно, была осознана как внутреннее антиномическое единство двух ее неразрывно связанных и в то же время неслиянных ипостасей – Русии Ро(а) – с(с)еи.[205]
Одним из первых (если не первым), кто выразил это откристаллизовавшееся в слове сознание, был обладавший особой чуткостью к явлениям общественной жизни и мысли и абсолютным языковым слухом И. С. Тургенев. Он искал нужное слово, и оно далось ему не сразу. Попробовал так: «…Одежда на нем была немецкая, но одни неестественной величины буфы служили явным доказательством тому, что кроил ее не только русский – российский портной» (Записки охотника, Однодворец Овсяников, 1847). И остался неудовлетворенным. Продолжал искать: «Художеству еще худо на Руси. Сорокин кричит, что Рафаэль дрянь и “всё” дрянь, а сам чепуху пишет; знаем мы эту поганую россейскую замашку….» (письмо П. В. Анненкову– 31 октября 1857 г.). И наконец нашел: в письме А. А. Фету 25 января 1869 г. он с горечью писал о «бедствованиях по “рассейским” трактирам» и рассейским подчеркнул и взял в кавычки, заменив о на а, но сохранив двойное ее. Кавычки здесь не (или, по крайней мере, не только) знак «чужого» слова. Это знак необычного – новонайденногозначения.[206] То, что у Пушкина (в его «россейская публика») было дано как возможность, лишь в виде намека, под пером Тургенева получило ясное и выпуклое выражение. Сегодня Ро(а)с(с)ея – в этом укрепившемся и уже не требующем кавычек значении – общее достояние всех говорящих и пишущих литературно, самостоятельная лексическая единица современного русского литературного языка, не только заслуживающая словарной фиксации, но и имеющая на это все самые неоспоримые права. Права жизненно важной, не ослабевающей, а, напротив, увеличивающейся актуальности и возрастающей частотности. Ср. хотя бы следующие из множества возможных немногие примеры.
Из записей живой разговорной речи: – Господи, и когда только мы покончим с нашей расейской неповоротливостью!.. amp; – И что же? Так его и не восстановили? – Конечно, нет. Всё по-расейски.… – Ну как только они так могут! – А чё ты удивляешься? Paeen!.. amp; – Опять все окна повыбили… Эх, матушка-Расея!… amp; [Глядя вслед пьяному] Пьет Paeen!.. amp; [Глядя, как водитель самосвала сгружает кирпич, превращая его в бой] Бей давай, больше будет!.. Paeen!.. и мн. др. под.
Из литературных источников семидесятых – восьмидесятых годов: «Петров-Водкин не писал Рассей, но действительно работал для народа русского…» (Прометей. Вып. 8. М., 1972. С. 245); «…Во всех этих рассказах показан спесивый росейский барин-невежда» (С. Антонов. Я читаю рассказ. М.: Молодая гвардия, 1973. С. 99); «…как далеко шагнула бы экономика наших колхозов, если бы не наше заклятое росейское бездорожье!..» (Призыв, 27 августа 1974 г.); «Ну, знаете, в области свобод в Расее-матушке надо бы поосторожнее, – вставил Лев Львович…» (С. Ермолинский. Яснополянская хроника // Звезда. 1974. № 3. С. 74); «Невозможно удержать слезы, когда Борисов поет “Ехал на ярмарку ухарь-купец”, вкладывая в песню всю нереализованную силу души, всю боль своей жизни, страдания за всю “расейскую” жизнь…» (В. Розов. После спектакля // Советская культура, 16 марта 1985 г.); «…во всей своей расейской крепостнической неумытости…» (Е Покусаев. Алексей Михайлович Жемчужников // А. М. Жемчужников. Избранные произведения. М.; Л.: Худож. лит., 1987. С. 13) и мн. др. под.[207]
Обращает на себя внимание, что в обширном материале, представляющем современное употребление – ей-образований, почти полностью отсутствуют обычные в письменной практике XIX – середины XX в. (показательно ее воспроизведение в переизданиях последних лет) варианты с орфографическим видом корня Росс. И это чрезвычайно важно и знаменательно, так как мы имеем здесь дело не с отражением случайной неполноты авторской выборки, а с проявлением внутренних закономерностей становления вырабатывающейся стихийно новейшей орфографической нормы.
Поскольку противопоставление двух фонемных вариантов суффикса (-ий // – ей) оказывается неспособным обеспечить семантическую и аксиологически-оценочную надстройку над закрепленной за ними стилистической функцией (ср. беспарт-ий-ный – беспapm-ей-ный) и поскольку ни фонемика, ни фонетика корня не могут стать материальным субстратом содержательного противопоставления рассматриваемых – ий / – ей-образований, эту функцию по необходимости – вынужденно – берет на себя графика. При этом графика предоставляет на орфографический выбор две имеющиеся в ее распоряжении объективные возможности: либо фонематическому написанию корня с о (Росс-ий-) противопоставляется фонетическое написание с а (Расс-ей-), либо традиционному написанию с двумя ее (Росс-ий-) противопоставляется фонетическое написание с одним с (Рос-ей-). Так или иначе, но нормативно-орфографическое написание Росс-ей-, широко использовавшееся в относительно недавнем прошлом и полностью удовлетворявшее интуитивному чувству пишущих в доминировавшем тогда стилистическом противопоставлении Россий– Россей-, оказалось недостаточным в новых условиях их семантизованного противопоставления и – буквально на наших глазах, – начиная с середины 1950-х гг., фактически вышло из живого употребления.[208]
Что касается двух разрешаемых графикой полуфонетических написаний Росей– и Рассей-, то они, будучи с отвлеченно-теоретической точки зрения, казалось бы, логически равноправными, обнаруживают – в конкретных условиях современного русского письма с характерными для него тенденциями актуального развития – отнюдь не равную орфографическую пригодность и жизнеспособность. Так, первый из них – Росей-, поскольку написание о в первом предударном слоге является либо мотивированно, либо условно нормативным (ср. предпочтительный выбор варианта с буквой о в таких, связанных с гиперфонемной ситуацией,[209] парах, как охломон – охламон, портач – партач, фломастер – фламастер, бодяга – бадяга, долдонить – далдонить и мн. др. под.) подсознательно и стихийно избегается пишущими и встречается лишь в очень редких – единичных! – случаях, безусловно уступая второму возможному варианту – Рассей-.