Читать интересную книгу Столыпин - Аркадий Савеличев

– Пся крев! Да что у нас – кони плохи? Мою карету гербовую не протащат? Да и кучеров на конюшне кнутами запорю!

Вот и ответ на слова о западном земстве…

Народ здесь был еще более бесправен, чем в Центральной России. Земство! Вьевшееся в плоть и кровь здешней жизни! Только оно и способно уравнить хоть немного Радзивилла с белорусским ли, литовским ли, польским ли крестьянином.

Мысль эта не оставляла Столыпина и при встрече с любимым народным домом. Обветшал, пожух, запаршивел дом. Вместо богато обставленной библиотеки – нечто вроде ночного клуба с промятыми, потертыми диванами. Истинно, медведи на них валялись с медведицами на пару?.. Вместо чистенького, под парижское кафе устроенного, но недорогого буфета – задрипанная корчма … во главе с вальяжным евреем. Где-то рублей ли, злотых ли насквалыжил, взял в аренду заброшенный буфет, сделал к нему аляповатую пристройку – вот тебе и корчма во всем западном блеске. То есть во всей своей грязи. Дешево и сердито. Пейте, православные, пейте, католики – не ругайте только доброго еврея, который на вашем пьянстве наживается. Здесь у него нет черты оседлости. Местные власти куплены с потрохами, во главе с исправником.

Но вид сошедшего с седейки незнакомого господина все-таки привел доброго корчмаря в замешательство. Жизнь вековая научила: смейся над холопом, да не насмехайся над паном…

Корчмарь согнулся, яко тростник под ветром:

– Чего пан-добродей пожелает?

Столыпин никогда не позволял себе насмехаться над этим униженным народом, но сейчас-то, при всей угодливости, смеялись явно над ним.

– А хочу я, пан-целовальник, надрать тебе пейсы! – не снимая перчатки, потянулся он к черным хвостам, свисавшим от ушей, и дернул-таки без снисхождения. – Пьяное свинство здесь развел!

Верно, еще первая половина дня, а здесь уже гульба. С притоном. С надрывным бесшабашием. Слова-то какие!

Чему ж мне не петь,

Чему не гудеть!

Парсучок под лавочкой

Бульбочку грызець…

Ага, по слуху да и по виду белорусы. Рубахи красно-вышитые!

В таких же домотканых портах, но в рубахах из парусины, литовцы. Кричат корчмарю:

– В долг давай, краугерис!

Столыпин маленько понимал: краугерис – ни что иное, как кровопийца…

Кулаками не в шутку грозят. Местные. Связываться корчмарь не хотел. Повздыхал, но штофик еще принес.

Но неужели без русичей?..

Ан нет! Из дальнего угла запели:

Когда б имел златые горы,

И реки полные вина…

Меж тем литовцы, допивая штофик, и свою дайну завели:

Схожу-ка в гости.

Ой, к рыбакам я —

Зятьком рыбацким стану.

Ой, у рыбачек

Рученьки мягки,

И теплы постельки:

Весло – подушка,

Перина – сети,

А парус – одеяло…

А может, напрасно он, петербургский чистоплюй, столь пренебрежительно на все это смотрит? Вон в дальнем углу игривая ширма-занавеска; как груздями, усеяна пузатыми амурчиками. Там тоже слышались голоса:

– Какое у нас может быть земство?..

– Не скажи! Хотя бы для острастки нашим пшекам…

– Можно подумать – вас кто-то слушать будет!..

Это уже «благородная» публика…

Вот тоже к размышлению о земстве… Напрасно столь пренебрежительно кричат за «благородной» ширмой! Будь здесь хоть какое-то земство, имей оно законную силу – разве позволило бы еврею-шинкарю прибрать к рукам целый округ?

Столыпин уехал из корчмы в каком-то горьком смятении. Братание здешних разноплеменных аборигенов или несусветную дикость он наблюдал?..

Глядя по дороге на заросшие поля, будылья которых проступали сквозь не растаявший местами снег, как не вспомнить о здешней кооперации, с которой он возился несколько лет? Теперь-то, задним числом, понимал: это была все та же палка «сверху»… В данном случае дубинка от него же, помещика. Не пользы для – от привычного страха перед паном помещиком, да еще чиновным, шли здешние крестьяне в кооперацию. Иное дело земледелы Старой Барды! На Алтае помещичья дубинка над ними не висела, и что же?.. Лучшего устройства местной жизни он пока не встречал. Правда, там это не называлось земством, но суть одна: свое, каждому подотчетное самоуправление.

А здесь осталось все, как и раньше было: помещик сам по себе, в нищенской самости крестьянин… и над всем этим шинкарь.

Половину всех террористов выбрасывал на просторы России вот этот, Западный край. И убийца Гриневицкий был с Гродненщины, и провокатор Азеф из этих же мест, и повешенный друг Савинкова Иван Каляев отсюда же, и другие боевики… Эсеры? Как у нас любят непонятные и красивые слова! Не от них ли и пошло выражение: «делать эксы»?

Экспроприаторы несчастные!

Могло случиться, что он так бы и застрял на этой негодующей ноте, но истинно: утро вечера мудренее.

– Па, вставай, поехали лечить зятя! – вбежала поутру Маша.

– Лечить так лечить, – попробовал он еще понежиться. – Вот только маленько поваляюсь…

Куда там! За короткий срок Маша научилась обращаться с мужчинами. В том числе и с отцом. Одеяло лихо сдернула! Не оставалось ничего иного, как подчиниться ее веселой, решительной воле.

Вчерашней иронии как не бывало. Весна разгоралась, расцветала на глазах. Вот те и Балтика.

Расцветала и душа при виде того, как хорошо и ладно устроилась Маша – Мария фон Бок – возле своего обрусевшего немца. Оставшиеся от самовластного отпуска три дня превратились в сплошное гульбище. С дочкой, зятем, его охотничьими собаками… и с гостившей здесь молодой американкой, отец которой вершил какие-то коммерческие дела в этом крае. Право, Столыпин забыл и о земстве, и о царе, и о шинкарях. Не раз скакал на пару по весеннему бездорожью, и здешние дороги он уже не ругал. Ему нравилось подчиняться этой Элизабет да что там – молоденькой Лизке! В ее жилах текла кровь техасских ковбоев, ее отец занимался поставкой породистого скота в эти края, где литовцы да и русские пробавлялись никчемными коровенками. Элизабет скакала через пни и изгороди, крича по-английски:

– Господин премьер, не упускайте из рук удачу!

А он ей и по-английски, и по-русски:

– Не упущу, Элизабет! Держитесь!

Стремя в стремя. Под заразительный молодой хохот:

– Не боитесь, что я вас в Техас сманю?..

Ну, американки!

Он даже на полном скаку рискнул перепрыгнуть к ней за седло. А чтобы не свалиться, надо держаться за что-то?

Лошадь под тяжестью второго, более грузного седока, едва плелась. Отставшая было Маша не в шутку рассердилась:

– Вот я скажу маман!..

Но ведь грозила-то она министру внутренних дел. Он отвечал как должно, профессионально:

– Ага, скажи! Только не забывай: доносчику первый кнут!

Весело пролетели в Довторах эти три дня…

А на пятый день, поутру, уже подъезжали к Балтийскому вокзалу. Недреманное око, оставив свою дорожную сонливость, непререкаемым голосом охранника предупредил:

– Из Петербурга идут плохие вести. Убит начальник порта, никому не нужный, отставной полицейский генерал. Студенты орут на улицах. Так что вы оставайтесь в вагоне, а я марш марш на площадь! Вероятно, там ваша машина. Я пригоню ее на перрон. Прямо к вагону.

Бегал полковник, несмотря на солидный возраст, прытко. Пяти минут хватило, как министерский «Мерседес» вырулил на перрон и остановился в десятке метров от вагона. Выходившие пассажиры не пропустили его ближе. Так он и торчал у всех на виду, пока Столыпин одевался и собирал вещи. А потом не успел он выйти в тамбур…

…как «Мерседес» протяжно крякнул…

…присел в пыли и дыму…

…и вдруг растрепанной вороной взлетел вверх, осыпая на землю черные, обгорелые перья…

X

Недреманное око закрылось. Подлый взрыв «Мерседеса», направленный против Столыпина, как бы в насмешку сразил честнейшего полковника. Мало утешало, что очередного бомбометателя успели схватить. И тоже насмешка: студент-еврей из Ковенской губернии, как оказалось, в детстве бывал в Колноберже – приносил господам на продажу землянику. Что хозяин Колноберже сделал ему плохого? Он с юных лет был против черты оседлости и ныне своей властью эту «черту», то есть незримую границу между русским и евреем, упорно и невидимо для других разрушал. Ратуя за земство в Западном крае, он ведь ратовал за равные права для всех – русских, поляков, литовцев, евреев. Мысли свои слишком не оголял, понимая: фанаберистые поляки равенство с жидом примут в штыки, русские этого попросту не поймут, а литовцам – все равно. Когда примчавшийся на эхо взрыва генерал Герасимов чуть ли не силой затолкал Столыпина в свой автомобиль, он грустно рассмеялся:

– Я тоже, как тот студент, арестован?

– Его ждет петля. Пули террорист не достоин. А ведь вы-то в генеральском звании?

– Н-да… Хоть за пулю спасибо! Но все-таки спросите студиоза на допросе: что плохого ему сделал Столыпин?

– Будто они знают! Петр Аркадьевич, не пачкайте вы руки. Лучше в черное мазаться нам…

А где оно – черное, белое? Этого не разумели даже такие умнейшие люди, как бывший террорист и нынешний редактор «Московских ведомостей» Лев Тихомиров. Оставив генерала Герасимова разбираться – кто закрыл ни в чем не повинное Недреманное око, Столыпин уже дома, после рюмки коньяку, читал откровения этого перебежчика. Не газетная статья, а личное письмо. В газете нужно сдерживать себя, но чего сдерживаться в письме?..