Читать интересную книгу Столыпин - Аркадий Савеличев

– К Минни!.. В Гатчину!.. Домой… домой!..

А она что?.. Она поджидала его «дома» – в Гатчине. По-славянски это была Хотчина; так и слышалось: «Хочу в отчину!» Селение Великого Новгорода в XV веке и не подозревало, что станет царской столицей. Но вот стало же! Не из страха – из ненависти к длинноволосым цареубийцам. Здесь сердце разгневанного императора успокоилось. Здесь правила Минни, его «душка Минни». Которую он по-мужски и обижал, и обманывал… да, как же без того? Разорванная ли в клочья жизнь отца, затворническая ли скука Гатчины, родовая ли привычка – но Александр пристрастился к питию. Желание это росло медленно, но неуклонно. И Минни, блюдя царскую – и семейную – честь, иногда обращалась из ангела в сущего демона. Да что там – в целое сыскное отделение. С приличным штатом прислуги. Тогда ее миниатюрная, ангельская фигурка лепные потолки Гатчинского дворца поднимала криками:

– Саша!

– Где ты?!

– Не скроешься, негодник!..

А он и не думал скрываться. У него или шахматы, или карты, или игра на валторне, или рыбная ловля в ближайших прудах, или даже новомодный теннис. В деле – всегда при деле! Но Минни нюхом своим сыскным чуяла: опять наклюкался… Он мог бы ответить: «Помилуй, душка моя, да я как медведь на лапах стою!» И верно, стоял, пока Минни со всей своей прислугой шарила по бесчисленным закоулкам дворца. И находила ведь, что искала! Из уст сопровождавших ее горничных неслось восторженное:

– Косушка!

– Шкалик!

– Мерзавчик!

Горничные-датчанки могли бы потягаться с любым русским трактирщиком. Пузыри, фляги, бутылки, шкалики, мерзавчики, косушки – пустые иль недопитые – сваливались в общую бельевую корзину и вытаскивались на черный двор, на потеху кучерам и дворникам. Домашняя сыскная полиция работала и днем и ночью. А «милый Сашулечка» все равно частенько оказывался пьян – ну, насколько мог быть пьяным такой богатырь. Да и обыщи-ка все закоулки дворца! А ведь голь, даже царская, на выдумки хитра. Сапожник стачал на заказ такие трубы-сапоги – под мощные ноги государя, – что в каждом из голенищ могло бы по одной Минни поместиться. Нутряные карманы голенищ были в притир под коньячную флягу – какая баба догадается, от чего пошатывает муженька? Может, от сквозняков, может, от духоты малых комнатушек, которые этот богатырь истинно по-русски выбирал среди роскоши дворца.

Иностранцы, с трудом добираясь до Гатчины, злословили:

«Этот царь-государь походит на ломового русского мужика! Ему бы очень подошли полушубок и лапти!»

Сходство подчеркивалось густой, мягкой, рыжеватой бородой. И руками, вернее, ручищами, которые и кочергу в петлю обращали!..

Пожалуй, эти ручищи и спасли царскую семью, когда под Харьковом поезд слетел с рельс. Не любил государь, коль уж выбирался из Гатчины, тихо ездить, а рельсы были уложены наскоро, на деревянные шпалы, а шпалы на песочек да кое-как. В то время как немцы устилали свои пути железными шпалами, по отличной гравийке. Но что до немцев русскому императору! Немцев он не любил, Бисмарка высмеивал. Сиди в своих прусских болотах и не квакай! А не то… знаешь что будет?! Знал Бисмарк, неглуп был и потому не задирался, вероятно, думая: «И без меня этот медведь где-нибудь сломает шею!»

Возможно, накаркал пруссак. Царский поезд из Ялты в Москву несся со скоростью шестьдесят верст в час. Скорости, невиданные в Европе! Поезд тащили два тяжелых грузовых локомотива; целый город на колесах! Вагон электрического освещения. Мастерские. Вагон министра путей сообщения. Кухня. Буфетная. Столовая. Вагоны для прислуги. Вагоны для царской семьи, великих княжон, прочих родичей. Свита. Конвой. Багаж. Да мало ли что требовалось императорскому двору, поставленному на колеса!

До Харькова оставалось сорок верст, когда сели завтракать. Стол на двадцать три персоны. Разумеется, в центре Александр, напротив Мария Федоровна. Сбоку дети. Царедворцы. Министры. Тосты уже прошли, подавалось последнее блюдо – знаменитая гурьевская сладкая каша со сливками, когда…

…вагон ни с того ни с чего заходил ходуном…

…страшная качка…

…угрожающий треск…

…все в столовой встало на дыбы…

…на императора рухнула крыша вагона, и он какое-то время держал ее на своих руках.

Эти роковые минуты и спасли семью. Пострадала лишь Ксения, оставшаяся горбатенькой, да Мария Федоровна поранила руку вилкой. Хотя погибли все четыре официанта, в вагоне с прислугой почти никого не осталось в живых, в мастерских железо перемешалось с раздавленными человеческими телами, в других вагонах и того хуже…

Мария Федоровна всю жизнь помнила, что, падая, сунулась головой под ноги Сашеньке, державшему на руках крышу вагона…

V

Вот к этой-то датчанке и ехал сейчас Столыпин.

Увы, время Минни прошло. Царская семья выходила из-под ее влияния. Когда-то, до последнего противясь женитьбе цесаревича на Алисе Гессенской, она говорила:

– Ники слабоволен. И я не желаю, чтоб он всю жизнь сидел под германским каблуком!

Но жизнь рассудила иначе. Рано ушел любимый Александр, вмешалась английская королева, другие европейские дворы, чуть не начудил сам Ники, увлекшись принцессой Маргаритой, сестрой Вильгельма II, и… из многих зол выбрали меньшее!

Алиса так Алиса…

Теперь она правила бал и в Царском Селе, и в Гатчине. Да и во всей России, пожалуй…

Вызванный в Гатчину курьером, Столыпин и радовался встрече с Марией Федоровной, и боялся ее. Не сегодня и не вчера он понял, что влияние на сына некогда неоспоримой Минни, увы, безнадежно падает. Не пришлось бы еще и ее утешать…

У него с первых дней знакомства сложились дружеские, чуть ли не приятельские отношения с вдовствующей, одиноко заброшенной императрицей. Несмотря ни на что, она все еще держала под своим наблюдением слабовольного, но упрямого сына и пыталась окружить его людьми с крепкой мужской рукой. Иногда ему казалось: не с ее ли посылки и стал он премьер-министром? Тайна сия велика есть…

Дворцовый этикет позволял камергеру входить без доклада. Да и обслуга дворца знала его прекрасно. Вежливые поклоны. Иному услужающему, хоть и не по чину, Столыпин и сам отдавал легкий поклон. Дорога в личные апартаменты состарившейся Минни была давно проторена. Но в Белой же, парадной, зале Гатчинского дворца будет встреча. Мария Федоровна жила скромно, на публике почти не показывалась, встречалась только с доверенными людьми. Столыпин входил в анфиладу ее укромного уголка с ощущением чего-то доброго и покойного на душе. Так входит немолодой уже сын к матери. Ну их к бесу, все дворцовые дрязги! Но не поминай всуе. Бес ведь не дремлет…

При последних дверях, ведущих в небольшой кабинетик хозяйки дворца, он буквально столкнулся с ее сыном. В гневе ли, в забытьи ли – Николай даже не поздоровался. Столыпин, естественно, уступил дорогу. Боже правый, что творится во дворцах! Николай держал в руке платок, утирая слезы. Столыпин отвел глаза. Пусть думает, что он ничего не видел. Семейная сцена. Дела домашние. Какое дело до них премьеру, тем более уже подавшему в отставку?

Вышколенный слуга беззвучно отворил высокую, с золотыми отводами, дверь и тотчас же закрыл ее. Ему тоже не полагалось вникать в домашние тайны дворца.

Мария Федоровна стояла на коленях пред небольшой кабинетной иконой Николая-Угодника. Тоже с платком в левой руке, меж тем как правая клала кресты. Если бы можно было, Столыпин попятился бы обратно. Но даже самый упрощенный этикет этого не позволял. Кто вошел, тот вошел. Камергер, столбом торчащий у дверей, – дело обычное. Он ждал. Сам готов был вынуть платок. Вот так аудиенция…

Но Мария Федоровна почувствовала чье-то присутствие. Быстро поднялась с колен и обернулась. В затемненном кабинете и молодые глаза не сразу различили бы даже золото камергерского мундира. Испуг. Гнев. Замешательство. И вдруг радостное восклицание:

– Вы, дорогой Петр Аркадьевич?!

– Я, ваше величество, – подошел поближе Столыпин, не торопясь к руке.

Она оценила его выдержку. Еще пару раз провела платком по глазам – и просила старчески-молодым взглядом:

– Я готова вас лицезреть.

Столыпин припал к протянутой, истинно материнской – маленькой, сухонькой – ручке:

– Благодарю за приглашение!

Она уже настраивалась на деловой лад:

– Вы видели?.. Иль разминулись, Петр Аркадьевич?.. Господи, да что ж мы стоим-то! Садитесь, – указала она на кресло.

Столыпин сел напротив и смущенно склонил голову:

– Ни о чем не спрашиваю, ваше величество, но я не разминулся с вашим сыном.

– Понимаю, понимаю, Петр Аркадьевич… Но ведь и цари плачут?

Ответа не требовалось. Она нажала оказавшуюся под рукой кнопку электрического звонка – не времена Екатерин и Елизавет, чтобы трезвонить в колоколец, пусть даже и серебряный.

Пока на той стороне дверей шаркали явно немолодые ноги, она успела улыбнуться:

– Попируем, как мой покойный говаривал?..

Она едва ли заранее готовилась к приему. Но слуги дело свое знали. Она любила старых слуг, знавших «милого Сашеньку», и один из них, заплетаясь ногами, благополучно дошлепал с серебряным подносиком до гостевого столика. Поклон по старой моде, очень низкий. На подносе кофейничек. Китайские чашечки. Печенье. И уж истинно в духе покойного – хрустальный «шкалик», не больше доброй рюмки. При двух разнокалиберных рюмочках: одна на глоток, а другая и всего в полглотка. Столыпин невольно улыбнулся, поскольку знал прошлую жизнь удивительной женщины.