царапал по стеклу.
Он взглянул в окно. За окном стояла та самая женщина.
Михайлов опустил стекло и, глядя на аккуратно заштопанное пальто, раздраженно спросил:
— Ну что еще?
Женщина робко спросила:
— Может, бутылочки вам не нужны?
Ее голос показался Михайлову до боли странно знакомым. В его голове всколыхнулись какие-то смутные воспоминания. Он поднял глаза и взглянул ей в лицо.
Ее скулы были обтянуты болезненно-бледной кожей, щеки впали. Ее губы мелко дрожали, а глаза глядели куда-то вниз.
Гена махом допил пиво и протянул бутылку в окно. Женщина обрадованно подняла глаза.
— О! — Михайлов ни за чтобы ее не узнал, если бы не этот взгляд. Худоба изменила ее лицо, но глаза — серые, огромные серые глаза, излучающие добро, остались прежними.
В изумлении он выдохнул:
— Светка?! — и застыл.
К Светке на самую заднюю парту Михайлова подсадили после того, как его в девятом классе едва не исключили из школы.
Успехами в познании школьных знаний он не блистал, и парень он был тогда очень тихий и застенчивый, поэтому сидел вместе со своим приятелем Женькой, известным заводилой школьных проказ.
Парта, за которой они сидели, не была последней: так, стояла где-то в середине, но было у них огромное преимущество — рядом было окно, выходившее на оживленную улицу.
Зимой в окно смотреть особого смысла не было, оно было почти всегда затянуто морозными узорами. Поэтому зимой они изнывали от тоски — училки что-то говорили свое, о каких-то теоремах, о делах давно минувших лет, а у них скулы разрывало от зевоты.
И они пытались развлекаться, как могли, насколько у них хватало фантазии и энергии.
Первый тревожный звонок для Михайлова прозвенел очень скоро.
К этому времени он уже начал замечать, что страдают люди, как правило, за чужие грехи.
Так произошло и тот раз.
Мальчишки на уроке труда нашли какие-то стеклянные трубочки и затеяли перестрелку жеваной бумагой.
Михайлова это дело почему-то не очень заинтересовало. Но он обратил внимание на то, какие неимоверные труды тратятся на подготовку очередного выстрела: прежде чем подготовить орудие к выстрелу, стрелок вынужден был оторвать зубами большой кусок тетрадного листа и мучительно долго жевать бумажку, пока она не превратится в маленький снаряд подходящей плотности и размера.
Твердый «троечник» по жизни вынужден проявлять чудеса изобретательности, чтобы не тратить усилий на учебу и в то же время не скатиться в «двоечную» пропасть. Условия бесконечной борьбы за выживание вырабатывает на редкость изощренный ум. Поэтому, несмотря на забитый вид Михайлова, смекалки и фантазии у него было с избытком, — даже толком не пошевелив мозгами, он тут же с пол-оборота дал стрелкам верный совет — в соседнем магазине продавалось пшено, оно было дешево, и по калибру как раз подходило для стрельбы очередями из стеклянных трубочек.
Немного погодя Михайлов был очень удивлен, когда перед обедом «классная дама» выудила его из класса и отволокла в директорский кабинет.
Оказывается, совет Михайлова стрелками был принят с восторгом, и они пшеном за каких-то пару часов осыпали всю школу. А после того, как одна из учительниц попала под перекрестный огонь враждующих сторон и какой-то недоумок влепил в нее длинную пшенную очередь, экстренно мобилизованные директором учителя физкультуры устроили на стрелков облаву. И скоро все стрелки были пойманы и доставлены на свидание с директором. Разумеется, не выдержав допроса с пристрастием, они тут же сдали Михайлова, как поставщика опасных идей.
После часовой разборки в присутствии консилиума из почти всех классных руководителей Михайлова, когда он как следует пропотел, строго предупредили, чтобы впредь никогда, никому и никаких «полезных советов» не давал.
Некоторое время, напуганный и поклявшись сам себе самой страшной клятвой, какую только он знал, Михайлов вел себя тише воды и ниже травы и даже за партой сидел, пригнувшись и спрятавшись за спиной впереди сидящего, лишь бы только чтобы учителя не замечали.
И как назло именно такое поведение привлекало к нему их повышенное внимание. Едва начинался урок, как учителя находили его глазами и вытаскивали к доске.
Получив пять двоек подряд и вслед за этим трепку от отца, Михайлов вынужден был пересилить себя и начать делать домашние задания. Это дало определенные результаты — вскоре все затихло и начало возвращаться на свои места.
Эх, не знал Михайлов тогда, что это было только затишье перед бурей, которое должно было его насторожить и заставить предпринять повышенные меры предосторожности.
Но как мы бываем в молодости беспечны.
И вот наступил тот роковой день. На уроке истории Женька глядел в окно, а Михайлов делал вид, что смирненько и внимательно слушает учительницу.
Это была крепкая, гренадерского роста, дама с высокой прической. За глаза ее звали «Какава».
Как-то давненько, рассказывая об Африке, она заявила, что в Африке растет «какава». Больше ей ничего заявлять и не надо было — кличка «Какава» приклеилась к ней намертво на всю жизнь.
Сейчас «Какава» с линейкой в руках ходила между рядами и что-то нудно рассказывала о каких-то пятилетках. Неизвестно, что увидел Женька на улице — он только начал шептать Михайлову на ухо, как неожиданно они оба получили по крепкому щелчку по голове, — аж звон пошел в ушах.
Сделав черное дело, «Какава» примостилась своим обширным задом на парту спереди и продолжила свой «увлекательный» рассказ.
Женька снова ткнулся в окно, а Михайлова то ли черт дернул, то ли… Не известно!
Но он привстал и изобразил над головой «Какавы» щелчок. Раз сделал — все тихо прыснули со смеху. Замахнулся второй — «Какава» обернулась… и Михайлов, к ужасу для себя, не сдержав руку, врезал ей в лоб полновесный громкий «щелобан»!
Ему показалось — грохнул похоронный набат по его школьной жизни.
Честно говоря, похоже, тогда они оба: и Михайлов, и «Какава», а с ними и весь класс — впали в транс. Это подтверждает и то, что потом никто так и не смог вразумительно рассказать, что происходило последующие пять минут.
Но очнулся Михайлов уже, когда стоял, с тоскою на душе, тяжелой как валун-камень, за дверями школы с вещами.
Обычно путь до дома Михайлов проходил минут за десять, но в этот раз он пришел домой только к вечеру.
Около недели, пока отец вел переговоры в школе, он сидел под арестом дома.
В школу его пустили под подписку, в которой длинно описывалось, что он не должен был делать и что должен был делать. Впрочем, Михайлов все равно не прочитал из этих правил не единого слова.
Их опасную связку с