— Жара в городе, как в плавильной печи, — сказал он.
Дядька Енисей тоже снял с себя картуз и, приблизившись к Антону, активно замахал им над головой.
— Охолонись, рыбка, охолонись, — забормотал он монотонно.
— Чего это за молитва у тебя такая новая? — поинтересовался Антон.
— Присказка. Из детства принес.
Антон приподнялся на лавке, трубно высморкался в большой, с линялыми разводами, оставшимися после стирки, платок.
— Есть сведения, что сегодня Калмыков приедет ночевать в особняк, расположенный в квартале от артиллерийских мастерских «Арсенал».
— Точные сведения, Антон? — нахлобучив картуз на голову, спросил дядька Енисей.
— Совершенно точные. Из хозяйственной службы Маленького Ваньки.
— Не то ведь засветимся, выпотрошимся и ляжем понапрасну.
— Это я, дядька Енисей, знаю не хуже тебя. Так что, мужики, давайте готовиться к бою. Ежели живы останемся, то ночью же и уйдем в тайгу. А там нас не догонят и не найдут — кишка для этого у калмыковцев тонка…
— Отдохнуть бы, — жалобно проговорил Юрченко, — все ноги сбиты… До крови.
— Дельное предложение. Два часа на отдых, остальное — на подготовку.
Каменных особняков в Хабаровске в ту пору было не очень много — в основном только в центре, но строительство их продолжалось даже в войну. Поскольку в тайге водилось золото, а по ветвям кедров бегали «живые деньги» — соболи в искрящейся дорогой одежке, то народ, прибывавший сюда, быстро обогащался и, не желая расставаться со здешней землей, начинал возводить справные дома, чтобы жить «по-человечески». Среди них были и особняки.
Еще шестьдесят лет назад здесь стояла глухая тайга, украшенная двумя зимними избушками, наспех сколоченными охотниками, промышлявшими соболями (соболь тут, конечно, не такой ценный, как на Байкале, в Варгузинской долине, но и недешевый — во всех случаях, дороже золотого песка и чистых, сплошь из желтой тяжелой массы металлических намывов), а сейчас поблескивает окошками целый город.
В шестидесятом году минувшего века сюда пришли солдаты 13-го Восточно-Сибирского батальона, которыми командовал капитан Дьяченко. Солдаты заложили на берегу Амура военный пост.
Через двадцать лет на месте поста уже стоял деревянный город. Потом в деревянном городе начали появляться каменные строения. Калмыков каменные строения любил, это у него осталось еще с Кавказа.
Первый раз вся группа собралась вместе. Пришла и Аня. Крединцер раньше ее не видел и сейчас не отводил глаз от девушки.
— Кто это? — шепотом спросил у него Юрченко.
— Да та самая… Стреляет так, что петуху за пятьдесят метров из маузера вышибает мозги.
— А зачем петуху вышибать мозги? — недоуменно поинтересовался Юрченко. — А чем он будет кукарекать?
— Дур-рак ты! — раздосадовано отозвался Крециндер. — Тебе к доктору надо… Разве такие вопросы задают? Петух, он что, мозгами кукарекает?
— А чем же?
— Еще раз дурак!
— Ладно, не дергайся, — миролюбиво проговорил Юрченко. — Я же тебя не хотел задеть…. Красивая девка!
— Красивая, — согласился с земляком Крединцер. — Даже очень.
Антон обвел собравшихся усталыми покрасневшими от напряжения глазищами, объявил тихим, ровным голосом:
— Сегодня вечером проводим операцию. Так что готовьтесь, мужики… Все ясно?
— Все! — коротко и громко произнес Крединцер. За всех сказал. Один! Худое загорелое лицо его от внутреннего волнения побледнело, щеки втянулись в подскулья. Взгляд темных блестящих глаз был спокоен.
Антон покосился на него, кивнул одобрительно: боевой запал, сидевший в ребятах, ему нравился.
В тот день Калмыков был занят формированием так называемого Хабаровского местного батальона — надеялся сделать из него некую ударную часть, которая показывала бы партизанам Кузькину мать, наступала бы им на хвост везде, где бы они ни появлялись.
Но партизан становилось все больше и больше, и это очень беспокоило и Калмыкова, и атамана Дутова, который застрял на Дальнем Востоке, похоже, надолго, и Ставку, находившуюся в Омске — адмирала Колчака и генерала Лебедева. Партизанское движение на Дальнем Востоке ширилось; не дремали подпольщики, их также становилось больше — каждую ночь в Хабаровске громыхали выстрелы.
Атаман Дутов велел своему заместителю Калмыкову держать в кулаке Хабаровск, а сам помчался в Гродеково, там обстановка складывалась сложнее всего: партизан, среди которых было немало фронтовиков (прежде всего казаков), здорово потеснили регулярные части.
Жестокие бои шли не только под Гродеково, но и под Иманом, под селом Камень-Рыболов, в тайге. По всему Дальнему Востоку полыхал огонь.
Несмотря на то что генерал-лейтенант Дутов назначил Калмыкова своим замом, Омск это назначение не утвердил — просвистел атаман мимо своего нового поста, будто огрызок горького огурца, брошенный пьяницей из окошка в собаку, что-то искавшую на помойке. Впрочем, дальнейшие события помогли, что называется, развести эту ситуацию; должность, которую занимал Дутов, через некоторое время была ликвидирована, вместо нее был учрежден пост главного начальника Приамурского края. В кресло это незамедлительно уселся генерал-лейтенант Розанов, командовавший войсками Оренбургского военного округа, а атаман Дутов, наскоро пошвыряв свои вещички в чемодан, отправился в вагоне первого класса на запад, в родные зауральские степи.
Замом у нового главного начальника вместо Калмыкова стал атаман Семенов — в общем, была подведена показательная рокировка. А «шибко большой царь», руководивший КВЖД, генерал-лейтенант Хорват был назначен главноначальствующим над всеми русскими учреждениями, войсками и пограничными отрядами в полосе отчуждения железной дороги. «Шибко большим царем» его звали китайцы, в превеликим уважением рассматривая изображения Дмитрия Леонидовича на бумажных банкнотах — Хорват начал печатать на КВЖД свои собственные деньги, которые выглядели много лучше китайских.
Более того, когда Розанов приехал во Владивосток — это было в августе девятнадцатого года, — прокурор военно-окружного суда генерал Старковский передал ему следственное дело, возбужденное на мещанина Ивана Калмыкова» (так было начертано крупными буквами на папке — «мещанина») по факту «многочисленных уголовных преступлений, совершенных им». Один лишь перечень преступлений в деле занимал целых двадцать страниц.
Прокурор Старковский просил отстранить Калмыкова от должности и отдать его под суд.
Два дня Розанов изучал дело, потом вызвал к себе прокурора и объявил, брезгливо выпятив нижнюю губу:
— Отдавать атамана Калмыкова под суд пока еще рано. Это — потом, потом… после войны.
Говорят, что Калмыков связался с прокурором по прямому проводу и сказал ему:
— Имей в виду, генерал, как только я появлюсь во Владивостоке, так первым же делом повешу тебя на фонарном столбе.
Калмыков показал свой характер, закаляя себя в борьбе с «внутренними врагами» и готовился к будущим решительным схваткам.
Тогда генерал-лейтенант Старковский отправил пухлое уголовное дело в Омск, прокурору главного военного суда. Тот изучил дело и схватился руками за остатки волос, украшавших темя, — дело атамана Калмыкова тянуло на пожизненную каторгу. Написал свое заключение и передал военному министру Будбергу. Тот перекинул пухлый том делегатам казачьей конференции:
— Пусть познакомятся с художествами этого деятеля! Там есть много чего интересного.
Делегаты конференции зачесались озадаченно — характер Маленького Ваньки они знали хорошо и приняли в конце концов следующее «соломоново» решение: «Ввиду заслуг атамана Калмыкова перед государством делу ход не давать!»
Сколько Старковский ни посылал запросов в Омск, ответа на них не получил. Единственное письмо с ответным адресом пришло к нему в октябре девятнадцатого года. Было оно сухим, невнятным, неграмотным; из него следовало, что «документы уголовного дела на атамана Калмыкова изучаются». Не «мещанина Калмыкова», а «атамана»…
Но вернемся в жаркий июль девятнадцатого года, в город Хабаровск.