— Фи, Мэдж, — сказала Джини, — не говори таких слов.
— Ты права, — покачав головой, проговорила Мэдж. — Но как я могу забыть о бедном моем песике Снэпе! Ведь я сама видела, как он умирал, лежа в канаве. Но это очень хорошо, что он умер, потому что пока он был жив, то вечно мучился от голода и холода, а в могилке так хорошо и спокойно — и песику, и моему бедному младенцу, и мне.
— Твоему младенцу? — спросила Джини, полагая, что эта тема, если только она не была вымыслом, окажет успокаивающее действие на поведение ее спутницы.
Однако она ошиблась, ибо Мэдж покраснела и злобно ответила:
— Моему младенцу? Вот именно моему младенцу. А почему бы я не могла иметь младенца и потерять его точно так же, как и твоя красотка сестрица, эта Лилия Сент-Леонарда?
Ответ Мэдж сильно встревожил Джини, и, желая устранить раздражение, невольно ею вызванное, она сказала:
— Мне очень жаль, что с тобой стряслась такая беда…
— Жаль? А чего тебе жалеть? — спросила Мэдж. — Младенец был для меня сущим счастьем, то есть он был бы счастьем, если бы не моя мать, но моя мать такая чудная женщина! Видишь ли, там у нас был такой старый увалень, у него было много земли и деньги тоже водились, и он был ужасно похож на мистера Слабоумие или мистера Неуверенность, которого Отвага спас от великана Жестокосердие, когда тот собирался пристрелить его и сожрать, потому что Жестокосердие был из породы людоедов. Этот Отвага убил великана Отчаяние тоже, но мне кажется, что великан Отчаяние ожил снова, хотя в книге этого не сказано, потому что я иногда чувствую, как он шевелится у меня в сердце.
— Ну, дальше? Что? Этот старый увалень… — сказала Джини, страстно желавшая докопаться до подлинной истории Мэдж, ибо подозревала, что каким-то странным и необъяснимым образом она связана с судьбой ее сестры. Кроме того, ей хотелось, если удастся, вызвать свою собеседницу на такой разговор, который она вела бы в более приглушенном тоне, ибо страшно боялась, что громкий и возбужденный голос Мэдж направит ее мать и обоих грабителей по их следам.
— Да, так вот этот старый увалень… — продолжала Мэдж, — посмотрела бы ты, как он при ходьбе переваливался с ноги на ногу и подпрыгивал, словно обе его ноги принадлежали разным людям. А как здорово его передразнивал Джентльмен Джордж, — я, бывало, просто со смеху помирала, глядя, как он ковыляет на его манер! Да, тогда я смеялась ото всей души, не то что теперь, хотя сейчас я, может быть, и чаще смеюсь.
— А кто такой Джентльмен Джордж? — спросила Джини, пытаясь вернуть ее к рассказу.
— Да это Джорди Робертсон, — ну, ты же знаешь — там, в Эдинбурге… Только это не настоящее его имя, на самом деле его звать… А какое тебе дело до его имени? — спохватилась она, словно вспомнив что-то. — Ты зачем спрашиваешь меня про то, как кого звать? Может быть, захотела, чтобы я нож промеж твоих ребер пропустила, как моя мать говорит?
Слова эти были сказаны с такой яростью и сопровождались такими грозными жестами, что Джини поспешила в самых умиротворяющих выражениях уверить ее в полной непреднамеренности своего вопроса, и Мэдж Уайлдфайр, успокоившись, продолжала:
— Никогда не спрашивай про то, как кого зовут, это невежливо; у своей матери я встречаю много самого разного люда, и никто из них не называет друг друга по имени. Папаша Рэт говорит, что самое правильное — это никогда не интересоваться именами людей, потому что судьи имеют привычку задавать самые беспокойные вопросы, например — когда ты видела вот такого-то человека, а когда вот такого-то. А ежели тебе их имена незнакомы — значит, к тебе никто и приставать с вопросами не станет.
«В какой странной школе, — подумала Джини, — обучалось это несчастное создание! Где ей смогли внушить такие дальновидные меры предосторожности против преследования судебных властей? Что скажут отец или Батлер, если им доведется от меня услышать, что на свете существуют подобные люди? Злоупотребить неведением этого безумного создания! О, как бы мне хотелось быть снова дома, среди близких мне, честных и порядочных людей! До конца дней моих я буду славить Бога за то, что живу среди тех, кто чтит его и на кого он простирает свое благотворное влияние!»
Ее размышления были прерваны безумным смехом Мэдж Уайлдфайр, смотревшей на сороку, которая прыгала по дороге.
— Смотри-ка! Вот точно так же семенил ко мне мой старый возлюбленный, да только не так проворно, — ведь у него не было крыльев, которые помогали бы его хилым ногам. И все-таки я должна была выйти за него замуж, а то мать меня бы просто со свету сжила. Но потом случилась та история с моим ребенком, и мать подумала, что старому увальню придется не по вкусу детский писк, и поэтому она спрятала малютку, чтобы он не мешал, вон под тот бугорок, где дерн; наверно, вместе с ним она положила туда и мои мозги, потому что с тех пор я стала просто сама не своя. И ты только подумай, Джини, моя мать так постаралась для этого старого дурака, а он вместо благодарности задрал свой нос и больше не стал даже смотреть на меня. А мне наплевать на него, я и так живу очень весело. Стоит только какому-нибудь бравому джентльмену заметить меня, как он чуть с лошади не падает! И все потому, что влюбился! А некоторые из них даже опускают руку в карман и вытаскивают для меня целых шесть пенсов! И все это просто за мою красоту!
После этого рассказа прошлое Мэдж перестало казаться Джинн таким загадочным: очевидно, за ней ухаживал какой-то богач, которого поощряла ее мать, невзирая на его старость и уродство. Потом Мадж соблазнил какой-то повеса, и, чтобы спасти репутацию дочери и не потерять выгодного жениха, мать без всяких колебаний погубила плод греховной связи. Последствия этой истории, выразившиеся в полном психическом расстройстве ума, от природы непостоянного и легкомысленного, не представляли из себя ничего удивительного. И действительно, история безумия Мэдж Уайлдфайр была именно такова.
ГЛАВА XXXI
Не видя опасности, страха не зная,
Прошли они двор, от восторга сияя.
«Кристабел»
Следуя по тропинке, выбранной Мэдж, Джини с радостью убеждалась в том, что местность становилась все более обитаемой: вдали, окруженные зелеными зарослями, показались крытые соломой домики, над которыми вился голубой дымок. Дорога вела прямо к ним, и Джини решила, коль скоро Мэдж следует в этом направлении, не задавать ей никаких вопросов, ибо успела заметить, что вопросы лишь раздражали ее спутницу и делали подозрительной, как, впрочем, и всех людей с такой неустойчивой психикой, как у Мэдж.
Поэтому Мэдж, следуя своему необузданному воображению, продолжала безостановочно и несвязно болтать; в таком настроении она гораздо охотней рассказывала о себе и о других, чем когда у нее пытались выведать что-нибудь прямыми или наводящими вопросами.