«Дельце» само собой наметилось на железной дороге. Грузовой поток военной техники, шедший на восток, нарастал день ото дня. Об этом говорил и комендант вокзала, да и со стороны было видно, как уходят в направлении Смоленска и Москвы платформы с танками и орудиями, бочками с бензином и ящиками с боеприпасами. Остановить этот поток было невозможно, но затруднить, прервать хотя бы на время представлялось вполне реальным, имея на руках запас взрывчатки.
Конечно, Луню было привычнее заниматься своим исконным делом — создавать агентурную сеть и добывать информацию, но сейчас, без связи с Центром, было важно другое: действовать по-боевому — уничтожать живую силу противника.
В железнодорожных диверсиях Лунь никогда не участвовал, хотя и обучался взрывному делу в разведшколе весьма основательно. Преподавал заградительное дело на железных дорогах сам полковник Старинов, ас минных диверсий. Но одно дело — учеба, другое — практика… По замыслу все казалось просто: подсесть в эшелон, заложить взрывчатку в вагоне — где-нибудь во втором или третьем от паровоза, поджечь шнур и быстро перейти в головную часть состава. Локомотив и первые два вагона уцелеют, зато весь остальной эшелон пойдет под откос. Был бы взрыватель замедленного действия, все можно было бы решить по-другому, но с примитивным бикфордовым шнуром приходилось действовать именно так.
Прогуливаясь по вокзалу, Лунь обратил внимание, что немцы ставят пассажирские вагоны ближе к паровозу, а дальше идут товарные вагоны и платформы. Поэтому и выбрал тактику обрыва эшелона как можно ближе к голове состава. Хорошо бы действовать в паре, но никто из его бойцов не владел языком в той мере, чтобы сойти за немецкого солдата. Оставалось полагаться только на себя.
Прорабатывал он и чисто партизанский вариант: заложить взрывчатку под рельсы и дождаться прохода поезда. Но это не гарантировало ни скрытности действий, ни точного времени взрыва.
* * *
Лунь… Вся его жизнь состояла из сплошных уловок, выкручиваний, легенд, прикрытий, одним словом — из лжи, спасавшей его, как маскировочная сеть. Иногда ему казалось, что еще немного — и он сам запутается в ней, не отличая придуманного от действительного, и вся его прошлая жизнь растворится в чужих, навязанных ему биографиях. Но такова участь нелегала. Он всегда вне закона, и закон всегда простирает над ним карающий меч.
Все это имело смысл ради идеи служения своему отечеству. Хотя по требованию высшей морали, не говоря уже про библейские заповеди, нельзя быть бесчестным даже ради высокой цели. Здесь, в чужой и враждебной стране, свои законодатели-моралисты позволяли ему выйти на время из сферы высшей морали и даже просто за рамки приличия обычного человека. Так физик может войти на время в зону облучения, а потом, пробыв в ней строго предписанные часы и минуты, вернуться под биозащиту. Но время пребывания нелегала не предусматривало безопасной для души и совести нормы. Нелегал «облучался» иногда на всю катушку. И не всегда это проходило для него бесследно, безболезненно. Что-то безвозвратно умирало в нем, ибо нельзя — даже служа своему отечеству в спецорганах — оставлять совесть и благочестие на хранение в сейфе начальства, как оставляют там перед загранкомандировкой партийный билет и подлинный паспорт.
Но у Луня не было даже такого прикрытия — «во имя высших интересов отечества». Отечество вывело его за рамки своего закона. И теперь он был вне закона повсюду!
Война вернула ему смысл существования: невзирая ни на что он все равно помогал своему отечеству. И делал это совершенно бескорыстно, не ожидая наград и почестей. В глубине души он надеялся на прощение неведомой ему вины. И ведомой тоже — вины невозвращенца.
Это была его личная война с Германией, неизвестная его начальству и потому никому неподотчетная. Он был главнокомандующим и начальником штаба, и бойцом своей крохотной армии под названием «Кобра». У этой армии уже был свой боевой счет и, по великому счастью, пока еще не было потерь.
* * *
В тот день по Минску прошла очередная полицейская облава. Боруху чудом удалось проскользнуть сквозь оцепление, и он вернулся с рынка сам не свой. Двойра даже налила ему полстакана бимбера, припрятанного в завалинке бани. Борух долго думал, потом сказал:
— Двойра, иди к тому немцу, который тут главный, и понравься ему.
— И сколько раз ему понравиться? — угрожающе подбоченилась Двойра.
— Сколько ему надо, столько и понравься! У нас нет другого спасения. Вымоли у него бумагу, что нас нельзя переселять в гетто. Что мы тут нужнее для германской армии. Что мы работаем на нее. Ну, он сам придумает, как лучше написать. Иначе нам хана.
Теперь настала очередь задуматься Двойре.
— А ты потом не станешь меня бить, как за Марка?
— К Марку ты ходила развлекаться. А здесь — по делу. И какому делу!
Двойра не стала препираться. Выждав, когда Лунь остался в хате один, она подоткнула повыше юбку и пришла в комнаты с ведром и тряпкой.
— Я не помешаю пану офицеру, если помою полы?
Лунь молча кивнул, углубленный в процесс бритья. Он был в трусах и форменной майке с прямокрылым орлом на груди. Перед ним стояло зеркальце, мельхиоровая чашечка с мыльной пеной и помазком, мельхиоровый пенальчик с кристаллом квасцов, чтобы замазывать кровь на порезах, флакончик одеколона. Двойра бросила на квартиранта умильный взгляд:
— Ой, таки давайте я вам поможу! Я работала во фризерне и знаю, как брить мужчин! Могу и шевелюру подравнять, и все что хотите!
Лунь оглядел женщину и сел на венский стул, как садятся в парикмахерское кресло. Бритва в руках Двойры порхала нежно и ласково, как сверкающая бабочка. Да она и сама была — вся нежность и забота. Она умела улыбаться мужчинам, она умела им нравиться, она умела говорить им лестные слова… И не закончив бритья, она оказалась в своей былой супружеской постели вместе с бравым майором, благоухающим кельнской водой…
…Двойра приходила к Луню еще несколько раз, так что однажды Петрович стал напевать песню про атамана, который «только ночь с ней провозжался, сам наутро бабой стал». Луню было неловко смотреть в глаза товарищам. Командир, а тем более командир разведывательно-диверсионной группы, должен был безупречен во всем. Ибо в любой момент он может предстать перед судом Вечности… Но и командирам ничто человеческое не чуждо.
В один прекрасный день Двойра высказала ему просьбу о защитном документе. Отказать ей было невозможно: Лунь и сам понимал, что они с мужем живут здесь под дамокловым мечом, который, по счастью, еще не опустился на их семитские головы.