Читать интересную книгу Статьи из газеты «Известия» - Дмитрий Быков

Что касается Чиполлино, тут Джанни Родари сыграл на самом неубиваемом детском инстинкте: не зря Тертуллиан заметил, что душа по природе христианка. Взрослого еще можно — и даже легко — уговорить, что мир устроен единственно возможным образом и любые попытки его исправить только портят дело. Но ребенок, на глазах у которого травят бедняка, бежит вступаться. Этот его порыв смешон только закоренелому цинику — главному герою нашего времени.

В девяностые случился крен в другую сторону — социальное стало изгоняться из детской литературы; тоннами переводились халтурнейшие девчачьи романы и мальчишечьи приключения, лишенные даже намека на серьезную проблематику. Детей стали закармливать сладостями, развлекать пустотой, дурманить фэнтези, в которой боролись исключительно с абстрактным злом, но никогда — с социальным неравенством. Представьте бунт в хоббитании, восстание эльфов против эльфийской принцессы, выступление Тома Бомбадила против местного олигарха Гэндальфа! Все это очень мило, философично, но ребенок, воспитанный на этой литературе, почему-то поразительно легко покупается на миф о тотальной внешней угрозе: ведь в фэнтези идет непрерывная борьба с чужими. С фантастической звездной империей, с грозным черным магом, с владыкой Мордора — с кем угодно, но не с пресловутым разделением на бедных и богатых, могущественных и бессильных: этого как бы нет. И крайность эта так же смешна и уродлива, как советские попытки вытащить классовую борьбу из любой истории, даже из сказки про доблестного Айвенго. Оба уклона хуже — разница в одном: ребенок, воспитанный на сказках Твена и Родари, как-никак умудряется увидеть несправедливость вокруг себя и выступить против нее. Он не сочувствует богатым и не считает их богатство добродетелью. И главное — он помнит, что любое восстание против всемогущего Помидора начинается с домика кума Тыквы. Поэтому обращается с этим домиком крайне осторожно, понимая, что в случае массового восстания овощей ему не поможет никакая магия.

Конечно, мы знаем, что свободы нет нигде, а есть лишь разные степени несвободы. Но жизненная практика показывает, что вера в идеальное куда плодотворней скепсиса. Мир улучшают не те, у кого нет иллюзий на его счет, а те, кто повторяет вслед за Новеллой Матвеевой, лучше всех спевшей про Гека: «А просто — смех на реке живет, а просто — весело ночью плыть вдоль глухих берегов, по реке рабов, но в свободный штат, может быть!»

20 апреля 2010 года

Це може тосуватися

В разговорах о российско-украинском внешнеполитическом прорыве ― или сделке, это уж кому как нравится,― не упоминается один важный аспект, в котором, по-моему, все и дело. Наверное, упоминать его неполиткорректно ― хотя не знаю, что тут такого оскорбительного. На всякий случай прошу прощения у всех to whom it may concern, или, чтоб уж ближе к теме, кого це може стосуватися.

Вопреки штампу, лживому, как все штампы, отношение к российско-украинскому сближению (а в идеале ― единству) не зависит от политической ориентации. Существует множество либералов, ратующих за максимальную конвергенцию, и сотни почвенников (как российских, так и украинских ура-патриотов), считающих, что нам друг от друга один вред. Державность отнюдь не исключает изоляционизма ― скорее напротив. Сближения хотят те, кого не устраивает духовный провинциализм, утрата масштабов. И только. На нашем максимальном расхождении и, если получится, вражде настаивает лишь тот, кому в провинциальном съежившемся пространстве удобнее. Чем меньше страна, тем крупнее выглядит отдельно взятое ничтожество.

Решение об оставлении в Севастополе российского флота до 2042 года симпатично не потому, что мне так уж дорога отечественная военная мощь, и даже не потому, что я люблю Севастополь как таковой ― мультикультурный, сложный, гриновский и купринский, военный и сибаритский, южный и нордический, греческий, византийский, украинский, русский, пестрый. Я вообще люблю все сложное, и всякая национальная монолитность кажется мне серьезным шагом назад по сравнению со скрещением многих путей и слиянием многих кровей. Мне нравится быть метисом, я в хорошей компании ― Пушкин, Поттер,― и ни чисто украинскую Одессу, ни чисто украинский Севастополь, ни даже чисто азербайджанский Баку я представлять не могу и не хочу. Оценивать степень убыточности этой сделки тоже не стану ― во-первых, за отсутствием экономического образования, а во-вторых, потому, что не все на свете имеет денежный эквивалент. Вряд ли Украина всерьез обрадовалась бы неизбежным скандалам, а то и прямым массовым беспорядкам в случае вывода флота из Севастополя: как относятся к нему в Крыму ― знают все, кто там бывал. Как к «оранжевым» ― знают тоже.

Но это все, повторяю, вопрос двадцать пятый. Попытаюсь объяснить, почему лично мне любые сближения с Украиной (пусть это даже циничные сделки по схеме «любовь за газ») кажутся предпочтительнее расхождений. Масштаб ― категория не политическая и не этическая; именно поэтому она для меня так важна ― поскольку в политике нас слишком легко запутать и даже этикой нетрудно манипулировать, но есть вещи, в которых не соврешь. В провинции легче установить диктатуру. В провинции легче воровать. В затхлом болотце легче выдать себя за Бога, царя и героя. Скажу вещь парадоксальную, но как раз лично Виктору Януковичу сближение с Россией выгодно лишь до известной степени ― а именно до тех пор, пока это сближение не ограничит его власть. И потому процесс конвергенции ― даже если запущен сегодня он будет при участии Януковича ― рано или поздно упрется в его сопротивление. Но тут уж все будет зависеть только от народа ― точнее, от двух народов.

Вместе нас гораздо труднее сломать и обмануть. Напомню украинским друзьям, видящим в суверенитете панацею от нашего москальского рабства (что поделать, слыхивал я и такие формулы), что украинские художники искали защиты от местного произвола не во Львове, а в Москве или Тбилиси, как Параджанов. Что украинских писателей и кинематографистов, которых зажимала перестраховочная местная власть, поддерживали в центре, где любили выставить себя либералами. Что помимо стандартных московских упреков в национализме существовала и московская либеральная партия, защищавшая украинских авангардистов. Что русские художники, которым не давали работать в России,― умудрялись запуститься на студии Довженко или в Одессе, и только поэтому у нас есть ранние шедевры Киры Муратовой или гениальный «Шишлов» Мотыля.

Когда мы рядом, нам легче маневрировать: вы можете спасаться у нас от своих монстров, мы у вас ― от своих. У меня нет ни малейших иллюзий насчет нового президента Украины и особенно его окружения, с которым я успел пообщаться. У этих людей интонации очень знакомые ― тип приблатненного крепкого хозяйственника в России распространен ничуть не меньше. Мне представляется, что оба народа гораздо увереннее противостоят своему начальству, когда у них больше возможностей для интеграции, а проще говоря ― для взаимопомощи.

Простите меня, украинские друзья,― хотя большинство моих украинских друзей мыслит сходно: с отходом от России на Украине не прибавилось ни свободы, ни терпимости. Местничества ― да, национального чванства ― разумеется, ограниченности ― еще бы! Помимо множества российских грехов, которые мы все охотно и горестно признаем, есть у нас несомненное достоинство ― нас много; у нас большая территория, история, культура и огромное разнообразие типов. Так вот, свободна не та страна, в которой свободнее (или грязнее) выборы, и даже не та, в которой меньше мешают прессе. Свободна, во-первых, та страна, которая просторнее, а во-вторых, та, у которой больше навык сопротивления (иногда пассивного, в форме простого ухода народа из-под государства). В России, будем честны, есть куда уйти; и навык такого ухода огромен и неистребим. Пространство ― это ведь не только территория. Это свобода маневра, переезда, перемены, это огромное эхо, сопровождающее каждое слово, это сила общественного мнения, которое в России куда более значимо, чем кажется. Словом, наше сближение на руку решительно всем: и жителям Крыма, которые по-прежнему зависят от российских курортников, и интеллигентам обеих стран, и производственникам, и флоту, и церкви, и оппозиции (чем еще питаться?!). Не нужно оно по большому счету тем, кому дорог духовный провинциализм,― то есть закомплексованным мелким наполеончикам, страшащимся любой конкуренции.

Но их мы уж как-нибудь того. Вместе легче чи не так?

27 апреля 2010 года

От благодарных толстяков

10 мая, в день 50-летия со дня смерти Юрия Олеши, на Новодевичьем кладбище открылся обновленный памятник автору «Зависти» и «Трех толстяков».

Олеша не оставил потомков, могила его пребывала в запустении. Он и школы не создал: единственный ученик и подражатель ― Виктор Дмитриев, который даже подписывался «Кавалеров» (фамилия героя романа «Зависть». ― «Известия»),― застрелился в 1930-м. Да и трудно подражать Олеше: стиль копировать бессмысленно ― слишком индивидуален и закончен, остается эпигонствовать. А развивать его мысли ― себе дороже. В рамках советской парадигмы (пусть насильственной, уродливой, но другой не было) Олеша уперся в тупик, в глухую стену, отступать от которой можно только назад. Произошло это уже в 1927 году, в котором, собственно, советская литература и прервалась до самой оттепели. «Зависть» обозначила неразрешимую коллизию: распад нации на Бабичевых и Кавалеровых. В 20-е годы победил Бабичев. Оказалось, что жить в его мире невозможно. В 90-е годы победил Кавалеров. Оказалось то же самое.