Только мы собрались покинуть гостеприимный кров, как у его дверей послышалось фырчанье машины и голоса. Когда я приподнялся и хотел выглянуть, Иван Фёдорович с силой придавил меня к соломе и приложил палец к губам. Голоса несомненно русские, но Иван Фёдорович прав. Наше положение сейчас таково, что обнаруживать себя здесь было бы неблагоразумно. Впрочем, вчера говорил об этом и Афанасий.
Дверь в воротах с треском распахивается. Там возня и крик. Истошно вопит женщина и одновременно возгласы:
- Кобылко, заткни ей рот.
- Евстигнеев, покарауль у входа.
- Сержант, ты первый?
- А ну, вы двое, с автоматами, сидеть пока в машине.
Это насилуют немку. Их пятеро или шестеро. Голоса хриплые и задыхающиеся. Действо происходит внизу у соломы, почти под нами. Слышны сопение, шлепки по телу и треск разрываемой одежды. Вдруг выкрик:
- Стерва, она кусается.
- А ты, за... куда смотришь? Дай ей раза.
Так продолжается долго, с полчаса или больше. Потом солдаты по-воровски убегают. Машина фырчит - и всё заканчивается. Молодая немка, слабо стеная, поднимается и натягивает на себя одежду. Мы спрыгиваем с соломы и быстро уходим. Чувствую я себя неприятно, как бы немного соучастником происшедшего.
Ну а вообще, что я чувствовал, наблюдая если не зрением, то слухом происходящее совсем рядом? Мужские, чисто животные, инстинкты тогда во мне были очень слабы. Всю свою силу я оставил в штатгагенской шахте. Поэтому моя голова не была затуманена чувствами, и в известной мере я был бесстрастным наблюдателем.
Не было тогда у меня и, как мне казалось, и у моих спутников и гуманных, так называемых рыцарских побуждений. Все мы неподвижно и предельно тихо лежали, вжавшись в солому и думая лишь о том, чтобы чем-нибудь себя не обнаружить. Никто из нас и не порывался спрыгнуть вниз и спасать женщину от насильников.
Я полагаю, что такие побуждения возникают лишь тогда, когда в них по-настоящему нет нужды. Например,... да впрочем, стоит ли приводить такие примеры. Каждый сам их знает достаточно много. Нельзя забывать и того, что это были дни всеобщего озверения. Именно тогда со страниц газет и из прочих рупоров пропаганды непрестанно неслись призывы: убивай, убивай, убивай. Маститый писатель Эренбург на страницах "Литературной газеты" дописался и до такого призыва: "Убей даже корову, если она давала молоко немцу".
Так где же тут спасать какую-то немку?
Может быть, я склонен осуждать насильников? Нет, если бы я был на их месте, то делал бы то же самое. Просто это неизбежный атрибут войны. В советской зоне оккупации, как я видел сам и слышал от других, это было заурядным явлением. Насиловали немок от детей до глубоких старух.
От нужной дороги мы порядочно отклонились. Пришлось, руководствуясь указаниями шофёра, сделать лишний десяток километров, пока вышли на правильный путь. Теперь нас шестеро - к нам пристали ещё трое из нашей колонны. Один из них, должно быть, эпилептик. На ходу он вдруг как-то боком неловко свалился, чуть не угодив под колёса проезжавшего грузовика. Так как сам встать он не мог, то мы его оттащили на обочину, где его продолжали трясти конвульсии. Он сучил руками и ногами, глаза выкатились из орбит, а на губах показалась пена. Припадок продолжался недолго, но после него больной ослаб и дальше идти не мог. Недолго думая, мы взвалили его на нашу ручную тележку и покатили.
Идём мы не быстро. Часто отдыхаем, но всё же за день проходим километров двадцать. Заработанные припасы иссякли, и есть нам теперь нечего. Попытки выпросить что-нибудь съестное у военных успеха не приносят. Нас или отсылают куда-то дальше, или даже грозят. Не удаётся ничем поживиться и у крестьян. Те сами ограблены вчистую. Дома их или стоят пустые, или там жмутся какие-то запуганные и тощие, как скелеты, старухи и дети. А на дорогах совсем маленькие мальчики и реже девочки с протянутой ручкой просят у солдат и даже у нас. Здешние маленькие нищенки производят странное впечатление. Это не замызганные и грязные оборванцы, а тощие и жалкие, но очень чистенькие и аккуратные дети. Они в вязаных шапочках, чулках, мальчики в курточках и коротких штанишках. Всё это аккуратно заштопанное и заплатанное и хорошо выстиранное. Даже, как мне показалось, носит следы утюга.
К вечеру, когда пустой желудок основательно о себе напоминает, откуда-то вдруг потянуло соблазнительным запахом. Мы все шестеро, не сговариваясь, поворачиваем на этот ориентир. Оказывается, здесь на ферме расположилась кухня какой-то небольшой воинской команды.
Поднимаемся на крыльцо, но из двери быстро выходит плотная, румяная женщина с головой, по-украински повязанной платком. Загородив нам вход, она дробно частит:
- Нельзя, нельзя. Завиртайтесь прочь, богацко вас тут шастает.
Но мы не уходим и, сопя, впираемся в дверь, оттесняя хохлушку. Она озадачена и молча отступает. Мы попадаем в большую кухню, где лежат припасы, а из больших котлов несётся тот божественный аромат борща, который и привлёк нас сюда. На кухне работает несколько девушек, бросающих на нашу ватагу испуганные взгляды.
Иван Фёдорович и эпилептик, стоя рядом,сразу начинают причитать:
- Подайте чего-нибудь больным-раненым. Три дня крошки во рту не было.
Это выходит у них как у заправских нищих, на профессиональном уровне. Только в свои мольбы они не вставляют слов "Христа ради". Должно быть, это и есть новое в нищенском ремесле.
В это же время я замечаю, что Иван Фёдорович вытаскивает сбоку из большого ящика буханку и за спиной передаёт стоящему сзади. То же самое делает и эпилептик, но не так ловко, и попадается. Это выводит хохлушку из оцепенения и она разражается неистовым криком.
На крик появляются двое солдат - старый и молодой. Молодой рвётся выполнять приказ хохлушки и решительно направляется к нам. Но старик его останавливает, дёргая сзади за гимнастёрку. По его усатому, заросшему волосами лицу разлита добродушная лень. Должно быть, к ней его приучила эта благодатная военная служба при кухне. Тем не менее, когда эпилептик откровенно схватил два колбасных круга и бросился к двери, старик воспрепятствовал этому. Он загородил собою дверь и решительно, но в то же время и добродушно, взял один круг и бросил обратно. Похлопав эпилептика по плечу, сказал:
- Ну хватит, хлопцы. Трошки взяли и будет. Нехай и другим остаётся. Идите с Богом.
Сделал это он так примирительно, что, право, и обижаться на него было нельзя.
Во время главного действия, куда было обращено общее внимание, я стоял в стороне у стола, где работала одна из девушек. Она резала колбасу на мелкие кусочки для заправки борща. Как и прочие, я тоже ныл. А когда девушка потянулась к краю стола, чтобы достать для меня какой-то обрезок, я быстро сгрёб со стола нарезанные кусочки в свой мешок! Должно быть, сделал я это достаточно ловко, потому что в первый момент она не поняла, куда делось со стола всё, что на нём было.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});