Подумала ли я о Констанции? Нет, ни разу. Может быть, как раз за это я заслуживаю осуждения.
Я спала и сквозь сон услыхала какой-то звук, почувствовала движение воздуха. Открыла глаза, но не пошевелилась. Никого. Погруженная во тьму спальня (значит, до рассвета еще далеко) была пуста. Наверное, какая-нибудь птица взлетела с ветки в саду — окно было растворено, впуская в комнату ночную прохладу. Я снова смежила веки.
По полу прошелестел шаг обутой в сапог ноги. Сухо зашуршала, звякнула колечками кольчуга. В спальне кто-то был. Я медленно села на постели, сердце тяжело заколотилось.
— Агнесса?
Пошевелилась чья-то тень. Я вдруг испугалась, выхватила из-под подушки кинжал-мизерикорд[81] — тонкий смертоносный клинок, который проникал между сочленениями доспехов. Рыцари-крестоносцы носили такой, чтобы нанести последний удар, если им угрожал турецкий плен. Я взяла в привычку не расставаться с ним после событий на горе Кадм.
— Кто здесь? Что нужно?
Лезвие моего кинжала вдруг осветилось на всю длину: на него упал луч старательно прикрытого фонаря. Я сжала рукоять кинжала, готовясь нанести удар.
— Чтоб тебе черт! — ругательство сразу оборвалось. — Э, нет, не выйдет…
Молниеносное движение, и мое запястье оказалось зажато железной хваткой, а рука в кольчужной рукавице вырвала из моих пальцев кинжал. Так это сарацины пришли убить меня? Началось их ужасное нападение на Антиохию? Но почему тогда не слышно шума битвы? Почему молчат и часовые Раймунда, и крестоносное воинство?
— Ни слова, сударыня, если не хотите, чтобы было хуже! — прошептал мне на ухо угрожающим тоном все тот же голос.
Я вовсе не собиралась ему подчиняться, только под ложечкой засосало от страха.
— Отпустите!
Рука в кольчужной рукавице зажала мне рот, чтобы я не могла больше кричать, потом мне на голову набросили тяжелый плащ, обмотали вокруг тела, словно я была свертком, подлежащим доставке по назначению. Мне показалось, что сверху меня крепко обмотали веревкой, чтобы я не шевелилась; она больно врезалась в тело. Я стала беспомощной и бездвижной узницей в душной темнице, пропахшей шерстью и потом. Страх сжал мне легкие и горло. Несомненно, я так задохнусь. Пришлось сосредоточиться и дышать неглубоко. Нельзя впадать в панику. Нельзя даром расходовать воздух, который так необходим для дыхания.
Меня подняли и куда-то понесли — грубо, неуклюже, сжимая и встряхивая, когда я пыталась брыкаться.
— Лежите тихо, черт бы вас побрал, — снова послышался сердитый шепот. — Тихо, иначе вам придется еще хуже.
Чувствуя себя совсем беспомощной, я затихла, пока меня уносили из моей спальни. Я понимала обращенные ко мне приказы — стало быть, это не сарацины. Но легче от этого открытия мне не стало.
Я почувствовала, что мы покинули дворец: сапоги ступали теперь не по мраморным плитам, а по булыжной мостовой. Потом меня сбросили на подушки, постеленные поверх чего-то жесткого, и затем — снова движение. Я была в носилках или в паланкине, судя по характерному покачиванию и по стуку подков. Плащ слегка развязали, чтобы я могла дышать, но веревки стягивали меня по-прежнему. До моего слуха донесся шум военного лагеря: хриплые голоса, отдающие тихие, но вполне разборчивые приказы.
Меня похитили!
Я лежала на боку, покрывшись потом от духоты и страха; двигаться не могла, разве что перекатываться с боку на бок, толку от чего не было, если только я не хотела скатиться с носилок; размышляла.
Насколько я могла понять, предпринять подобное нападение мог только один человек, и хорошо представляла, по чьему совету он действовал, чья рука направляла весь ход моего похищения. Я могла бы даже раньше узнать крепкую фигуру своего похитителя, его сыпавший угрозами голос, если бы не потеряла голову от испуга. Ну, и что можно с этим поделать? Ничего. Как только носилки пришли в движение, в моих силах было лишь одно: лежать в своей вонючей плащанице и молча терпеть. Но теперь у меня хотя бы сердце стало биться более ровно, да и дышать стало легче. За свою жизнь я больше не боялась. Все, что произошло, вовсе не было направлено на убийство. А кто же осуществил все это?
Людовик, разумеется.
Коль уж я не хотела отправляться в Иерусалим по собственной воле, он решил позаботиться, чтобы я отправилась по принуждению. Без одежды, без необходимых вещей, без моих дам. Понятно, что в ближайшем будущем мы с ними снова будем вместе. Но кто бы подумал, что он способен на такое коварство? Однако это вполне было возможно, если короля направлял Тьерри Галеран.
Страх покинул меня, и теперь на его место пришла ярость; я лежала и безуспешно напрягала силы, чтобы разорвать свои путы. Галеран посмел притронуться ко мне, он посмел унести меня из дворца, не спрашивая моего согласия. Галеран, этот наемный прислужник короля, принуждал меня, герцогиню Аквитанскую, поступать против моей воли!
Мне даже не дали возможности проститься с Раймундом.
Шло время, ночную тьму сменило утро нового дня. Носилки немилосердно тряслись и раскачивались. Я лежала и терпела.
Когда встало солнце и мы оказались достаточно далеко от Антиохии, Людовик, как я и предполагала, счел возможным освободить меня. Меня вынули из носилок и перенесли в палатку — Людовик сделал привал, поджидая, пока нас догонят остальные войска, включая моих вассалов. Один Бог знает, что он там сказал моим капитанам. Теперь мне это было все равно. Гневу моему не было предела.
Молча негодуя, я стояла, пока развязывали стягивавшие меня веревки, снимали плащ. Моим глазам предстал Людовик, на лице которого застыла ледяная маска неодобрения. Он скривил губы, разглядывая мои запылившиеся ночные одеяния, не слишком скромные. Не говоря ни слова, он взял плащ, отпустил слугу, который развязывал меня, и протянул плащ мне, предусмотрительно держась на расстоянии вытянутой руки.
— Наденьте. Вы неподобающе одеты. Скоро прибудет ваш гардероб, тогда вы сможете привести себя в надлежащий вид.
Он, стало быть, и дотронуться до меня не хотел. Я приняла плащ и тут же уронила его на пол, не отводя глаз от укоризненного лица Людовика. Я не собиралась особо прикрываться, ибо не испытывала никакого стыда.
— Как я выгляжу, заботит меня менее всего, Людовик. Вряд ли вы можете укорять меня за неподобающий вид. Это ваших рук дело.
— Вы ожидаете, что я стану извиняться, Элеонора?
Не было похоже, что он сожалеет о случившемся. Если на то пошло, вид его выражал полное удовлетворение. Передо мной был уверенный в себе Людовик, каким я его редко видела, и я обуздала свой гнев. Гнев — плохой помощник, а мне нужно было выяснить намерения короля.