в Овальном кабинете с главой NASA Джеймсом Уэббом и сенатором Робертом Керром, бывшим губернатором Оклахомы, чтобы обсудить будущую конференцию по космосу в Талсе. Эта встреча была запланирована задолго до того, как на президента свалилась бомба в виде Юрия Гагарина, в результате тема Талсы отошла на второй план. Разговор крутился в основном вокруг полета Гагарина. В качестве наглядного пособия для Кеннеди и, может быть, чтобы помочь ему наглядно представить усилия NASA по пилотируемому космосу, Уэбб принес с собой маленькую модель капсулы Mercury. Это оказалось ошибкой. В свете произошедшего это придало встрече элемент фарса. Кеннеди кисло пошутил про мультяшную «штуковину», шлепнувшуюся на стол в Овальном кабинете. Быть может, сказал он, Уэбб «купил ее в магазине игрушек… сегодня утром»[618].
Затем подошло время вечерней пресс-конференции. Для начала Кеннеди напомнил аудитории, что на этот день приходится 16-я годовщина смерти президента Рузвельта, а также годовщина – он не сказал которая – объявления о создании вакцины от полиомиелита. После трех минут рассуждений на эту тему он открыл пресс-конференцию и предложил задавать вопросы. Первый вопрос был не про космос, а про Кубу. Принял ли президент решение по вопросу о том, насколько далеко готова пойти страна, чтобы помочь антикастровскому восстанию или вторжению на Кубу? Ответ президента был уклончивым. «Я хочу сказать, что ни при каких условиях не будет вмешательства на Кубе с участием Вооруженных сил США». Он не сказал, что до вторжения на Кубу подготовленной ЦРУ группы осталось всего пять дней. Не сказал и о том, что часть Атлантического флота США уже направляется в Карибское море для оказания негласной поддержки.
Второй вопрос был о Гагарине. Может ли президент изложить свои взгляды на советское достижение – доставку человека на орбиту? Может ли он также сказать, что это значит для космической программы США? Президент мог, но давалось ему это с явным трудом. В теленовостях он выглядел почти оглушенным. Говорил с опущенными глазами и напряженным лицом, в речи спотыкался и мямлил – в первых двух фразах он умудрился восемь раз произнести «э-э»:
Ну, это очень впечатляющее… э-э… научное достижение; я также думаю, что… э-э… мы… э-э… все мы… э-э… как представители одного рода испытываем величайшее… э-э… восхищение тем… э-э… русским, который принял участие в этом необычайном подвиге. Я уже направил поздравления мистеру Хрущеву и… э-э… я… э-э… направил поздравления человеку, который совершил это.
Помимо пропуска слова «человеческий» перед словом «род» (что, несомненно, было вызвано стрессом), по-настоящему странным здесь было отсутствие имени того «человека, который совершил это». За всю получасовую пресс-конференцию Кеннеди ни разу не упомянул Гагарина. Вместо этого он попытался – не слишком, впрочем, убедительно – ответить на некоторые вопросы, касающиеся отсутствия прогресса в американской космической программе. У Советов, признал он, есть более крупные ракеты, «которые способны поднимать больший груз, и это преимущество останется у них надолго». Прозвучало не слишком по-боевому. Когда его попросили высказаться по вопросу о том, почему американцы «устали» вечно приходить вторыми после Советов, он ответил с заметным раздражением. «Как бы кто ни устал, а никто не устал сильнее, чем я, – возразил он, – факт есть факт: на исправление ситуации потребуется время, и нам нужно это признать». Но, сказал он, сейчас «мы действительно позади».
Для президента это, безусловно, был не лучший час в жизни. Сначала увиливание по поводу Кубы, теперь это. Не доказывают ли коммунисты этим, спросил один репортер, попадая в яблочко, что их «система более жизнестойка, чем наша»? Кеннеди снова начал спотыкаться. «Я не считаю первого человека в космосе признаком ослабления нашего… э-э… нашего… э-э… свободного мира», – сказал он, прежде чем пуститься в путаный рассказ про американские технологии опреснения воды, которые «затмят любые другие научные достижения». Может, это и так, но превращение соленой воды в пресную, каким бы достойным делом оно ни было, не шло ни в какое сравнение с победой над русскими в космосе. По существу, Кеннеди упустил главное, в точности как упустил его и Эйзенхауэр, когда Советы запустили Спутник, а он поехал играть в гольф. Америка слишком часто оказывалась второй, а необходимо было стать первой. Необходимы были действия, причем быстро – прямо сейчас.
Но действий не было. Вместо этого – по иронии судьбы, достойной какого-нибудь романа, – кульминацией этого дня стала долгожданная публикация отчета[619] комиссии Дональда Хорнига по пилотируемой программе Mercury, заказанного советником президента Кеннеди по науке Джеромом Визнером еще в феврале. Документ прибыл в Белый дом, всего 65 страниц убористого текста, и сводился он к одному простому выводу: программа Mercury далека от завершения. Следует проявить осторожность. Нужны новые консультации. Необходимо провести дополнительную серию тестов на центрифуге с участием людей и шимпанзе, прежде чем «подвергнуть астронавта опасности». «Мы не уверены, как хотелось бы, – делали вывод авторы отчета, – что человек сможет нормально функционировать в орбитальных условиях».
Однако один человек уже смог сделать это. И теперь лидер его страны собирался отметить это событие самым масштабным праздником в истории России для пущей убедительности.
36
Время праздника
14 АПРЕЛЯ 1961 ГОДА, 13:00
Над Москвой
Из окна Гагарина открывался вид, какого никогда не видел ни он сам, ни кто-либо другой на борту. Несколько сотен тысяч человек уже запрудили московские улицы, когда за несколько минут до часа дня большой четырехмоторный Ил-18 низко пронесся над столицей в сопровождении семи реактивных истребителей МиГ-17. Самолеты выстроились стрелой и на высоте менее 300 м – лишь чуть выше знаменитого шпиля Московского государственного университета, увенчанного внушительной пятиконечной звездой, – пронеслись над Ленинским проспектом, над Красной площадью и Кремлем. Сверкающие серебристые истребители сохраняли идеальный строй и держались в нескольких метрах от кончиков больших крыльев Ила. Гагарин, сидевший в кресле второго пилота, был в восторге.
Это были красавцы МиГи, на которых в свое время летал и я. Они приближались к нашему воздушному кораблю настолько, что я отчетливо видел лица летчиков. Они широко улыбались, и я улыбался им. Я посмотрел вниз и ахнул. Улицы Москвы были запружены потоками народа. Со всех концов столицы живые человеческие реки, над которыми, как паруса, надувались алые знамена, стекались к стенам Кремля[620].
«Я устрою ему такую встречу!»[621] – сказал незадолго до этого Хрущев своему сыну Сергею. Это был ее первый акт – парад победы над столицей СССР, который никто из собравшихся внизу и миллионов слушателей у радиоприемников и зрителей у телевизоров по всему Советскому Союзу и за его пределами никак не мог пропустить. Кроме того, это была первая в истории телетрансляция в прямом эфире из СССР на страны Западной Европы. Взволнованные москвичи собирались на улицах с самого утра в ожидании самолета с Гагариным, который должен был прилететь из Куйбышева. Но самолет чуть не опоздал. Его вылет едва не был задержан из-за огромных толп народа, еще бóльших, чем два дня назад. Суматоха была такая, что пришлось поставить в другом месте аэродрома ложный самолет[622] для отвлечения внимания. Гагарин все же успел подняться на борт, прежде чем некоторые из собравшихся поняли, что их обманули. Гнев толпы внушал настоящую тревогу. Гагарин впервые столкнулся с темной стороной известности и, возможно, даже осознал, что его личная жизнь с этого момента становится иллюзией.
Но теперь, два часа двадцать минут спустя, он был над Москвой, и все восемь самолетов объявляли о его прибытии жутким грохотом. «Погода была в это время прекрасная… как будто Бог нам дал специально Божью благодать… – рассказывал Алексей Дубовицкий, штурман Ила. – Сделали мы круг почета над Красной площадью, над Кремлем… и Гагарин зааплодировал»[623]. Затем вся группа покачала крыльями и с ревом направилась в аэропорт Внуково, расположенный в 25 км к юго-западу от центра города, где должен был начаться второй акт хрущевской встречи.
За те 36 часов, которые Гагарин провел на даче в Куйбышеве, шум