Читать интересную книгу Приключения русского дебютанта - Гари Штейнгарт

Морган обхватила ладонью его запястье. Нажимая указательным пальцем, она измеряла пульс. На ней была соломенная шляпка с ромашкой, под шляпкой лицо не просто печальное, но воплощение печали — то есть оно светилось печалью. Некрашеные губы воспалились оттого, что она нервно грызла ногти, и чем-то напоминали губы Владимира, разбитые сапогом. Владимир сразу понял: легкомысленная шляпка с ромашкой была попыткой доказать, что случившееся не состарило Морган, а заодно повеселить Владимира.

— Морги, — позвал он. И вспомнил, почему он здесь. — Я жив.

— Ты еще долго проживешь. — Изловчившись, она поцеловала его в нос, не задев бинты. — Мы оба будем жить долго. И счастливо.

И счастливо. Закрыв глаза, Владимир размышлял над ее словами. В общем неважно, права она или нет. Он глубоко вдохнул, насколько позволяли легкие, тершиеся о рассеченные поверхности и поврежденные органы. От Морган исходил солоноватый запах жизни. Шляпка свалилась с головы, когда она наклонилась к нему, упавшая прядь волос щекотала Владимира по лицу, а несколько волосинок застряло в его оголодавшем носу.

— Я жив, — повторил Владимир, крепко сжимая уцелевший кулак.

Уже двадцать минут Костя вытаскивал из сумки абрикосы и бананы вместе с пучками смертельно раненных фиалок и гардений, купленных на базаре. Этот урожай он складывал на подоконник сдвоенного окна, выходившего на тихую боковую улочку в Новом городе. Каждый раз, когда Костя наклонялся к подоконнику, казалось, будто он предлагает жертвоприношение какому-нибудь позолоченному Будде.

Костя уже успел извиниться, поклясться в своей невиновности и тыщу раз перекреститься. Он прочел Владимиру письмо от Сурка, написанное на полуграмотном русском. Смысл послания сводился к следующему: «Мы, мужчины, если мы хотим называться мужчинами, не должны оставлять обиду безнаказанной».

Суть нанесенной обиды уточнялась: «Мой бедный, больной отец… Как ты мог предать его? И это после всего, что ему пришлось пережить: женитьбу и эмиграцию, советский флот и американские проекты, сталинские годы и экономический спад в начале девяностых. И сын у него, то есть я, тоже не подарок, как ты понимаешь».

Далее предлагалось урегулирование проблемы: «Мы друг друга неслабо подставили, Владимир. Но теперь все прояснилось, и покончим с этим. Теперь надо работать. Больше не должно быть ни мордобоя, ни оскорблений. Ты вылечишься, и мы пойдем в ресторан, где ты так здорово пел, я тебя накормлю и напою за свой счет».

И постскриптум в конце: «А ведь я мог приказать тебя убить».

Костя вынул последний фрукт из спортивной сумки. Вытер яблоко носовым платком и осторожно положил на живот Владимира:

— Съешь сейчас же. Этот сорт яблок быстро коричневеет изнутри.

Вероятно, он усмотрел в яблоках аналогию с собой, потому что, сложив руки на мощном животе, словно прикрываясь от возможного нападения, заявил:

— Господи, что за скоты! Они будут страдать в десять раз тяжелее, когда придет час расплаты. И страдать вечно. Хотя, если говорить начистоту, ты тоже согрешил перед ними, Владимир. Ты предал доверие старого человека. Инвалида! А что касается Сурка… он щедро платит, разве нет? Несмотря на все его заморочки, он, в сущности, добрый малый. И обычно обращается с нами, как с братьями.

Владимир чуть пошевелился, маневр удался на славу: яблоко скатилось с кровати, и Костя полез на четвереньках его доставать. Владимиру хотелось быть рядом с друзьями, а не с человеком, восемь месяцев укреплявшим его тело, чтобы позволить разрушить его за несколько минут.

— Передай Сурку, чтобы больше зря не утруждался, — сказал Владимир. — Отныне я не имею ничего общего с организацией. И уезжаю отсюда. Тебе тоже лучше уйти из бизнеса, пока тебя не прибили гвоздями к кресту, как твоего приятеля тогда.

— Пожалуйста, не говори так. — Костя с удвоенной энергией принялся вытирать яблоко.

Он выглядел очень по-западному в цветной клетчатой рубашке «Брукс Бразерс» и рыжевато-коричневых брюках из легкого твида, но его испуганные глаза напомнили Владимиру старого беззубого крестьянина, которого он видел на картинке в русской книжке.

— Сейчас время удвоить веру, а не отвергать ее, — продолжал Костя. — И на твоем месте я бы не думал об отъезде. Сурок этого точно не допустит. У дверей в палату стоит охрана, и оба входа в больницу тоже охраняются. Я сам видел. Они не выпустят тебя, Владимир. Съешь абрикос, прошу тебя…

— Я позвоню в американское посольство! — заволновался Владимир. — Я все еще американский гражданин. И знаю свои права.

Костя искоса взглянул на него.

— Это только создаст новые проблемы, ты так не думаешь? — произнес он с некоторым нажимом и без прежнего благочестивого смирения, отчего Владимир впервые задумался, на чьей стороне этот доброжелатель. — К тому же в палате нет телефона. Слушай, позволь я раздвину шторы. Сегодня на удивление отличная погода. Жаль, что ты не можешь прогуляться.

— Пожалуйста, уходи, — попросил Владимир. Ты и твоя долбаная религия, и эти фрукты… И что мне с ними со всеми делать?

— Владимир! — Костя прижал яблоко к груди. — Больше ни слова! Не испытывай терпение Господне! Перекрестись!

— Евреи не крестятся, — ответил Владимир. — И они были первыми, кто поставил Его на небеса, припоминаешь? — Одной рукой он натянул вонючие простыни на голову, болезненное движение остро отозвалось в прочих поврежденных местах — Убирайся! — крикнул он из своей полотняной крепости.

Дни сменялись ночами, и ситуация тоже менялась на противоположную.

Молодая медсестра-словачка с черными цыганскими глазами и волосами приходила каждые несколько часов делать болеутоляющие уколы; в благодарность за услугу Владимир отдал ей Костины фрукты. Медсестра была плотной, как сарделька. Со вздохом она переворачивала Владимира на бок, памятуя о его переломах, затем всаживала иглу в задницу, — боль, которой Владимир радовался, поскольку за ней следовала сладкая истома.

С полным набором социалистической фармакопеи, бурлившей в его жилах, Владимир проводил время следующим образом: либо смеялся как безумный, пытаясь соорудить самолетик из местной оберточной бумаги, либо, когда действие лекарств приближалось к самой низкой отметке, горестно мычал, глядя на фотографию Морган, стоявшую на тумбочке, — ежедневных четырехчасовых визитов Морган ему было явно недостаточно. В промежутках он болтал сам с собой по-русски и по-английски, приводя в хронологический порядок события детства и стараясь почетче определить, когда же оно закончилось. Нередко он воображал себя в окружении выводка внуков, мелких и волосатых.

— В твоем возрасте, Сари, я жил с доминатриксой в проклятой квартире в Алфабет-сити. Позже она сошлась с моим другом Баобабом, но в ту пору я уже был мафиози в Праве. Какие дела крутились!

Вскоре, однако, приблизительно через неделю, Владимировы внуки сделались высокими и мясистыми, их головы посветлели, кончики носов задрались кверху, и откуда ни возьмись на них появились свитера с названиями американских спортивных команд. Владимир догадывался, от кого эти внуки произошли. И знал, что в голове его зреет решение.

— Это идеальное место для выздоравливающего, — говорила Морган. — Увидишь город, где я выросла, настоящую Америку. В Кливленде очень хорошо летом. И там больше не воняет, реку Кайахогу почистили. Если захочешь, отец даст тебе работу. А если нам там не понравится, мы всегда можем куда-нибудь уехать. — Она понизила голос: — Между прочим, мы с Томашем почти закончили наши дела. Значит, сам понимаешь…

— Дай подумать, — ответил Владимир, и в комнате пахнуло суровым воздухом Среднего Запада, прокравшимся сквозь закрытые окна.

А если нам там не понравится, мы всегда можем куда-нибудь уехать.

На следующий день Владимир, проникшись духом авантюры, съел порцию резиновых клецок со следами гуляша минус паприка (изъятой по медицинским показаниям, если верить врачу). Он сумел самостоятельно перевернуться на бок, когда явилась медсестра; та похвалила его на своем языке и добродушно шлепнула по попе.

Медсестра принесла номера «Прававедения», и Владимир не мог не заметить пылкой статьи Коэна об антисемитизме и расизме, бытующих в этой средненькой Европе. В качестве ответной меры Коэн энергично организовывал марш протеста к Старогородской площади под лозунгом «ЭКСПАТРИАНТЫ, ВЫРАЗИМ СВОЕ ВОЗМУЩЕНИЕ!». Демонстранты будут сжигать свастики, играть народную музыку, а приглашенная знаменитость прочтет поминальный каддиш по «нашему павшему другу».

— Но я же не умер, — напомнил Владимир Коэну, явившемуся вместе с Франтишеком.

— Нет-нет, — пробормотал Коэн. — Хотя… Впрочем, мысль свою продолжать не стал, но прижал ладони к глазам и скривил нижнюю небритую часть лица. — Давай выпьем пива, — предложил Коэн и достал бутылку, с которой долго и неуклюже сражался, брызгая пеной, пока наконец не открыл и не вложил в здоровую руку Владимира.