лучше не напоминать об этом народу и оставить все как есть? – предложил Бурр.
– Нет, это означало бы стыд и вину. – (От которых я хотел избавиться.) – Отвага и решимость – лучший путь.
Я снова сел в кресло и уставился на своих советников.
– Хорошо, – сказал Сенека, – но, возможно, если тебя не волнуют расходы, было бы разумно устроить два раздельных празднества. Первое можно назвать Большими играми и посвятить их бессмертию и бесконечности империи. Ты мог бы их возглавить и наблюдать за выступлениями граждан Рима, любоваться дрессированными слонами… А после устроить празднования в честь первого бритья бороды. Эти игры мы бы назвали ювеналиями, Играми молодости, и стали бы их проводить в частных домах и садах; посетить их можно было бы только по специальному приглашению. В конце концов, увидеть императора на сцене – большая привилегия и весьма ожидаемое событие. Так ты удовлетворишь пожелания как простого народа, так и элиты, которая ценит частные празднества и жаждет принять в них участие.
Сенека откинулся на спинку скамьи, он был уже далеко не молод и явно выдохся после своей презентации, но, надо признать, ум его по-прежнему был острым, если он так быстро все это придумал.
– У твоего плана есть свои достоинства, но я буду выступать. – Тут в моем сознании пробудилось какое-то смутное воспоминание, и я добавил: – Запомните, друзья мои, скрытая музыка недостойна уважения.
Не понятые в детстве слова жрицы вдруг обрели смысл. Я не должен прятать свое искусство и свою музыку. Это был мандат.
* * *
Не тратя ни дня, я отыскал преподавателя по вокалу. Звали его Аппий, он обучал меня петь под аккомпанемент как лиры, так и кифары. Я делал успехи – пусть медленно, но верно. Дальше надо было свести воедино голос и технику. Также я по-прежнему обучался игре на музыкальном инструменте, мои занятия с Терпнием проходили в любом другом месте.
Худой Аппий, ревнитель своего дела, был из тех, кто не забывает бумаги и никогда не опаздывает. Он был перфекционистом и того же ожидал от меня; другими словами, он был идеальным учителем. Тот, кто так или иначе имеет дело с императором (главнокомандующим всеми легионами на земле и в море; верховным губернатором всех провинций, Августом и так далее и тому подобное), не может остаться прежним под грузом его положения, но если наши занятия как-то и влияли на Аппия, он весьма успешно это скрывал. Он без колебаний делал мне замечания и не боялся честно оценивать мои выступления. И вот однажды я сказал ему, что сделал решающий шаг и в скором времени выступлю на публике.
Он не выразил никаких эмоций по этому поводу и просто спросил:
– Где?
– На частном фестивале. – И я все ему объяснил. – Так что мне нужно усилить голос. Я знаю, что для певцов, как для бегунов или борцов, есть специальные упражнения.
Аппий сделал глубокий вдох и довольно долго молчал.
– Лучше всего работать с тем, что нам дано природой, – наконец сказал он. – У тебя глубокий, чуть хрипловатый, низкий голос. Такой более всего подходит для эмоциональных произведений вроде трагедий Еврипида. К сожалению, это самые сложные для овладения музыкальные партии. Но если ты преуспеешь, поверь, твой труд будет вознагражден.
Еврипид!
– По-твоему, какую партию мне лучше освоить? Это мое первое выступление на публике, не хотелось бы опозориться.
– Думаю, следует выбрать что-нибудь попроще. Возможно, оду в сопровождении лиры. Но одновременно можешь практиковать что-нибудь посложнее.
– А если бы я писал песни? На собственные стихи?
Аппий улыбнулся, и его худое вытянутое лицо на мгновение стало широким.
– Конечно, если желаешь взяться за все сразу и предоставить публике судить тебя во всех трех ипостасях.
Да, этого я и желал. Желал предстать на суд публики и выслушать честное суждение о моих способностях к пению, стихосложению и музицированию.
– Искусство и страх несовместимы, – сказал я. – А теперь расскажи, что я должен делать, чтобы усилить свой голос.
Аппий дал мне следующие наставления: каждый день ложиться на спину, класть на грудь свинцовый груз и подолгу громко говорить – так укрепятся мышцы. Постараться не есть яблоки – они вредят горлу. Для смягчения горла ежедневно съедать порцию лука-сибулета в оливковом масле.
– И почаще заниматься сексом, это делает голос глубже… во всяком случае, так говорил Аристотель. – Аппий позволил себе улыбнуться. – Это самое приятное упражнение.
Но на тот момент наименее для меня доступное. Как же мне быть с Акте?
* * *
Надо было ей написать, но слова отказывались литься из-под стилоса, как холодный мед отказывается вытекать из амфоры. Поздней ночью я сидел за столом и при свете нескольких ламп смотрел на пустой лист пергамента. Я очень тосковал по Акте, но в то же время ловил себя на том, что все еще не готов ее увидеть и даже не хочу этого. Как будто для меня было бы лучше оставить ее в прошлом, где ничего не изменится и останется для меня священным и которое я буду лелеять в своих воспоминаниях.
Если увижу ее сейчас, вся эта картина разлетится на куски, ведь между нами появилась новая и очень странная территория. Но я понимал: если не напишу ей, буду жалеть об этом до конца жизни.
Сердце мое,
я обращаюсь к тебе так, потому что ты всегда была и остаешься моим сердцем. Шесть месяцев прошло с начала нашей разлуки, тогда мы не знали, что она будет такой долгой.
Что дальше? С чего начать? Я зажал в зубах кончик стилоса и посмотрел на желтое пламя одной из ламп, как будто оно могло подсказать мне ответ.
Ты знаешь обо всем, что случилось, и о великих переменах, произошедших за это время.
Больше об этом ни слова. Тем более на бумаге.
Твое место здесь, со мной, и я молю тебя вернуться. Как император, я мог бы послать за тобой стражников, мог бы выставить вдоль улиц Рима толпы ликующих горожан, которые бы усыпали твой путь цветами. Но во всем этом нет смысла, если ты сама не желаешь вернуться ко мне. Есть вещи, которые даже император не может себе подчинить, и твое сердце в их числе. Точно так же я не могу совладать со своим сердцем, которое рвется к тебе. Ты помнишь обещание, которые мы словами Сапфо дали друг другу: «Так приди ж и ныне, из тягот горьких вызволи».
Как подписать письмо? Точно не «твой император».