темной медью, опасно, как у крадущейся лисицы, а после вновь смягчились и растаяли в мягком свете песчаного золота, спокойные, живые, немного настороженные и недоверчивые, но все же чистые. Девушка не стала больше тянуть (
неизвестность, как жвачка, — говорила ей в таких случаях Рэй и всегда смешно надувала щеки, после ударяя по ним ладонями с обеих сторон, —
лучше испробовать сразу и выплюнуть, если окажется гадкой, а если нет — жевать целую вечность, а лучше две, пока не исчезнет самый последний блеклый вкус) и начала таким же глухим голосом:
— Ты прав, конечно же. Мне есть, о чем с тобой поговорить. Это может показаться тебе глупостью, как наш обед, хотя я и вправду серьезно подходила к выбору блюда. Но речь не об этом. Оладья не должны так сильно занимать мою голову, и теперь я ничего не могу с собой поделать, — Хлоя испустила какой-то жалкий смешок и уткнулась головой в сложенные вместе руки. Часы на запястье возмущенно звякнули в неумолкаемом шуме заполненной столовой. — Думаю, ты уже догадался, в чем дело. В тебе самом, разумеется. Как там твоя нескончаемая депрессия, из которой ты вот уже который день не можешь выбраться? Благополучно закончилась?
— Отчасти. По крайней мере, сейчас я не хочу выколоть тебе глаза и сжечь всех этих галдящих и раздражающих меня людей, так что… можно сказать, да. И нет. Тебя это не должно касаться, Робертсон.
Джек почувствовал, что блондинка над ним насмехается, и с огромнейшим трудом продолжал удерживать себя в руках. Несмотря на то, что тело стало каменным и спина неестественно выпрямилась, а зубы сомкнулись в беззвучном напряжении — можно было на языке ощутить привкус порошковой эмали, убеждая себя в этой игре воображения; и все же парень умолял себя не сорваться и не испортить все, как в тот раз, когда расстроенная рыжеволосая девочка бросилась вон из духоты захламленной комнаты.
«Ты не будешь ничего ей говорить», — предупредил себя он, забивая рот едой в попытке отвлечься. «Поздно что-либо объяснять. Невозможно ведь человеку прочувствовать все то, что некогда пережил ты сам, и после винить его за непонимание и несерьезность. Если я скажу ей, что ночами гляжу в потолок, возвращаясь в счастливое прошлое, где у меня есть семья, преданные друзья и любимый дом — она не поверит. Или, что пару раз я брел по улице в неизвестность, уходил в непонятном самому себе направлении и долго смотрел на людей, небо и пытался найти смысл моего пребывания среди всех них, и каждый раз думал, что больше никогда не смогу так ошибиться — она наградит сочувствующим взглядом и больше ничего не скажет. Останется добавить, как недавно я задержался в ванной и не мог узнать собственного отражения, потому что зеркало показало какое-то чужое и измученное бессонницей лицо, серое и безрадостное (я даже закусил губу до нестерпимой боли, а успокоился, лишь когда у двойника изо рта тоже пошла кровь) — посчитает меня выдумщиком, оставив наедине с неприятными мыслями».
— Это не может меня не касаться! — неожиданно вскрикнула Хлоя, и ее подкрашенные бровки злобно изогнулись кверху. — Потому что не к тебе посреди ночи заявилась заплаканная девочка, умоляющая выслушать и просящая о помощи. Не ее ты видишь каждый день — растерянную, угрюмую, опустошенную внутренне, без привычной улыбки на губах. Ты ведь страдаешь. Тебе ведь настолько плохо, что ты чувствуешь обязанным выместить свое настроение на ком-то другом, верно? Из собственного переполненного кувшина разлить по стаканам и услужливо предлагать окружающим людям, искренне надеясь, что хоть один из них опустошит предложенный сосуд, а когда такой человек действительно найдется, готовый слушать тебя и разделить тяжелую душевную боль — отдашь все без остатка. Опрокинешь на него эту дрянную жидкость, переполнишь его самого до краев несмотря на слабые сопротивления и тихие отказы; ты уничтожишь его изнутри, только после этого чувствуя легкость и свободу. С благодарностью пожмешь несчастному руку и уйдешь прочь, даже не оглянувшись на него, не заметив, что человек дрожащими пальцами вцепился в сосуд и захлебывается этим мерзким вином, давится им в никем не слышимом стоне… Но тебе до него нет дела — ты в депрессии. Ты же ушел в себя, и это является беспрекословной отговоркой, так ведь?
— Слишком быстро несете чушь, мисс Робертсон, — оставил ее слова без должного ответа Джек и бросил многозначительный взгляд за спину девушки. — Прошу прощения, но я хотел бы отведать порцию новогоднего печенья — его здесь так вкусно готовят, лучше, чем где либо еще. А ты сможешь пока остыть и привести мысли в порядок.
Но не успел брюнет встать с места, чтобы за каких-то два доллара купить несколько десятков круглых имбирных печенюшек с шоколадными крапинками внутри, как парня дернули что есть сил за рукав рубашки и вернули на место. Хлоя сверлила его ненавидящим взглядом.
— Ты не уйдешь. Не вот так запросто, когда я потратила столько сил, пытаясь выманить тебя для этого разговора. Мне тоже хочется поскорее уйти, тем более, время обеда уже подходит к концу, но…
— Тогда говорите проще, миледи, — продолжал свою игру парень, облокотившись на спинку деревянного стула и внимательно следя за изменениями в мимике и жестах сидящей напротив. Он уже давно принял неизбежность, и теперь всячески злил девушку, пытаясь собственным хладнокровием и равнодушием вывести ее из себя и получить с этого хоть какую-то пользу. Однако, купленные ею оладьи все же смягчали ситуацию, а потому Джек решил немного поддаться. — У любого терпения есть предел, да и миссис Вуддс скоро покинет свой пост, и вместе с ней исчезнет мой шанс отведать чудесную выпечку.
Хлоя вскипела еще сильнее, чего Дауни, собственно, и добивался с самого начала. По правде говоря, его в бешеный восторг приводили такие девушки: взлохмаченные слегка, немного растрепанные (но эта небрежность даже казалась ему прекрасной); со вспыхнувшим на щеках румянцем, который они хоть и тщательно замазывают тонной пудры, а все же изредка самая чувственная краска души пробивается наружу и не остается незамеченной; наполненные злостью глаза… Именно глаза, которые разгораются бездумно, в одну секунду, будто чужая рука поднесла зажженную спичку к змейке разлитой горючей жидкости, и бензин в ту же секунду превращается в удивительное пламя, исчезающее только где-то за пределами черноты зрачка — и они вызывали в нем множество эмоций, и не было сил злиться или вступать в бессмысленный по своей сути спор. Парень готов был вечно говорить необдуманные глупости, только бы как можно чаще отмечать на чужих лицах