— Может быть, я сменю тебя? — предложил Пай.
— Нет, — огрызнулся Миляга. — Я сам справлюсь.
Он продолжил свой непроизводительный труд, устало орудуя затупившимся ножом. Проковырявшись некоторое время, достаточное, чтобы сохранить собственное достоинство, он поднялся и подошел к костру, где Пай сидел, созерцая пламя. Обескураженный поражением, он швырнул нож в тающий около костра снег.
— Я сдаюсь, — сказал он. — Твоя очередь.
С некоторой неохотой Пай подобрал нож, заточил его о валун и приступил к работе. Миляга не смотрел в его сторону. Угнетенный видом забрызгавшей его крови, он решился бросить вызов холоду и смыть ее. Неподалеку от костра он отыскал участок открытой земли, оставил там свою шубу и рубашку и встал на колени, чтобы выкупаться в снегу. Кожа его покрылась мурашками, но некоторая потребность в самоунижении была удовлетворена этим испытанием воли и плоти, и когда он отмыл руки и лицо, то стал растирать колючим снегом грудь и ж и пот, хотя они и не были запачканы кровью. Ветер прекратился, и участок неба, видимый между скалами, был скорее золотым, чем зеленым. Его охватило желание подставить свое тело его свету, и, не надевая шубу, он принялся карабкаться наверх по скалам. Руки его онемели, подъем оказался более трудным, чем он ожидал, но открывшийся с вершины скалы вид безусловно стоил этих усилий. Неудивительно, что Хапексамендиос решил по дороге отдохнуть здесь. Даже на богов такое величие может произвести впечатление. Пики Джокалайлау уходили вдаль бесконечной вереницей. Их белоснежные склоны были слегка позолочены небесами, к которым они устремлялись. Вокруг царила абсолютная тишина.
Наблюдательный пост мог послужить не только эстетическим, но и практическим целям. Оттуда Великий Перевал был виден как на ладони. А чуть справа от него глаза Миляги наткнулись на зрелище, достаточно загадочное, чтобы оторвать мистифа от работы. В миле или больше от скалы находился сверкающий ледник. Но внимание Миляги привлекло не его величие, а вмерзшие в лед черные точки.
— Ты хочешь отправиться туда и посмотреть, что это такое? — спросил мистиф, моя в снегу свои окровавленные руки.
— По-моему, мы должны это сделать, — ответил Миляга. — Раз уж мы идем по стопам Незримого, мы должны постараться увидеть все то, что видел Он.
— Или то, что Он сделал, — сказал Пай.
Они спустились со скалы, и Миляга снова облачился в рубашку и шубу. Оставленные у костра одежды хранили тепло, и он с радостью окунулся в него, но от них несло потом и запахом тех животных, из которых они были сшиты, и он был почти готов отправиться в путь голым, только бы не нести на себе бремя еще одной шкуры.
— Ты освежевал тушу? — спросил Миляга у Пая, когда они отправились в путь пешком, не желая утомлять свое последние транспортное средство.
— Я сделал все, что мог, — ответил Пай. — Но это было нелегко. Я все-таки не мясник.
— Кто же ты, повар? — спросил Миляга.
— Не сказал бы. А почему ты об этом спрашиваешь?
— Просто я в последнее время часто думаю о еде. Знаешь, после этого путешествия я, может быть, совсем перестану есть мясо. Этот жир! Эти хрящи! Меня просто выворачивает наизнанку при одной мысли об этом.
— Ты сладкоежка.
— А-а-а, ты заметил. Я бы убил кого угодно за тарелку профитролей, плавающих в шоколадном соусе. — Он рассмеялся. — Ты только послушай меня. Перед нами простираются красоты Джокалайлау, а я мечтаю о профитролях. — И, вновь приняв смертельно серьезный вид: — В Изорддеррексе имеется шоколад?
— Думаю, что уже появился. Но мой народ питается простой пищей, так что у меня никогда не было пристрастия к сладкому. Вот рыба, с другой стороны…
— Рыба? — переспросил Миляга. — Я не особый любитель рыбы.
— Ты станешь им в Изорддеррексе. Там у гавани есть такие рестораны… — Мистиф расплылся в улыбке. — Ну вот, теперь я и сам заговорил вроде тебя. Здорово же нам надоела местная кухня!
— Продолжай, — сказал Миляга. — Я хочу посмотреть, как у тебя изо рта слюнки потекут.
— Так вот, там у гавани есть рестораны, в которых рыба такая свежая, что она еще трепещет, когда ее доставляют на кухню.
— Ты считаешь, это хорошо?
— В мире нет ничего вкуснее свежей рыбы, — сказал Пай. — Если улов хороший, то у тебя будет выбор из сорока, а может быть, и пятидесяти блюд. От крошечных джеп до сквеффа размером с меня и даже больше.
— Там есть какие-нибудь знакомые мне сорта?
— Несколько видов. Но к чему совершать такое путешествие ради жареной трески, если у тебя будет возможность попробовать сквеффа? Или нет, есть еще одно блюдо, которое я тебе закажу. Это рыбка под названием угичи. Она почти такая же крошечная, как джепа, и живет в желудке другой рыбы.
— Самоубийственный трюк.
— Подожди, это еще не все. Эту вторую рыбу частенько пожирает один хрюндель по имени колиацик. С виду он страшен как смертный грех, но мясо просто тает во рту. Так что, если повезет, тебе зажарят на вертеле сразу трех, прямо так как их поймали…
— Одну внутри другой?
— С головой и хвостом, всю честную компанию.
— Какая гадость!
— А если уж тебе совсем повезет…
— Пай…
— …угичи окажется самкой, и ты обнаружишь, когда разрежешь все три слоя…
— …Полный живот икры.
— Угадал. Разве это звучит не соблазнительно?
— Я бы все-таки предпочел шоколадный мусс и мороженое.
— Почему же ты тогда до сих пор не растолстел?
— Ванесса частенько говорила, что у меня вкусовые рецепторы ребенка, либидо подростка и… ну остальное ты можешь угадать сам. Короче, весь жир у меня выходит вместе с потом, когда я занимаюсь любовью. Во всяком случае так было в прошлом.
Они подошли уже довольно близко к леднику, и их разговор о рыбе и шоколаде смолк, уступив место мрачному молчанию, когда стало понятно, что это за черные точки вмерзли в лед. Это были человеческие трупы, дюжина или даже больше. Вокруг них во льду виднелись разные предметы: кусочки голубого камня, огромные чаши из кованого металла, обрывки одежд, пятна крови на которых до сих пор не утратили яркости. Миляга заполз на верхушку ледника и стал медленно съезжать оттуда, пока трупы не оказались прямо против него. Некоторые были похоронены слишком глубоко, чтобы их можно было рассмотреть, но те, что находились ближе к поверхности — с отчаянно запрокинутыми лицами, с руками, вскинутыми в мольбе, — были видны даже чересчур хорошо. Все они были женщинами: самая младшая была почти ребенком, самая старшая — голой каргой с несколькими грудями, которая умерла с открытыми глазами, сохранив свой взгляд на тысячелетия. Какая-то резня произошла здесь или там, на горе, а оставшиеся вещественные доказательства были сброшены в реку, когда вода в ней еще текла. Потом, судя по всему, она замерзла, сковав погибших и их имущество.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});