Ростиславичи улепетнули — один в Новгород, другой в Рязань, а Юрьевичи, Михаил и Всеволод, вступили во Владимир со славою и с честию великой, ведя перед собой только что взятых пленников. В первом ряду этих пленников шагал, покусывая острую бородку, суздальский большой воевода, Грунин злой муж.
Юрьевичи, понимая, какой опасный враг попался им в руки, не польстились на богатый выкуп, предложенный за воеводу суздальскими боярами, которые без него остались как без головы.
Знатный пленник не протянул и года: умер, промаявшись до полузимья в порубе, на двух цепях.
В счастливом для Юрьевичей летнем бою под Владимиром московской крови не пролилось.
На одном из первых от Москвы переходов до Юрьевичей дошло известие, что младший Ростиславич, шедший им навстречу, уступил в сторону, открыв им путь на Владимир, а сам окольными лесными дорогами пробирается к Москве. Всеволод не напрасно рассматривал с боярской вышки московскую окрестность: он знал, что отдать врагам Москву означало бы потерять ключ ко всей волости. Он помнил, что говорил о военном значении Москвы его отец, князь Юрий. Услыхав про затеянный противником обход, осторожный Юрьевич велел московлянам воротиться вспять и блюсти домы свои. При этом Всеволод не упустил случая приобрести на Москве новых друзей, доверив начальство над московским полком не своему воеводе, а московлянину же, да еще какому: Воротникову большаку, великану!
Однако и под родными стенами московлянам не привелось на этот раз сшибиться с врагом. Младший Ростиславич, не дойдя до Москвы, поворотил назад, к Владимиру, и до тех пор крался по пятам за Юрьевичами, не смея ударить им в тыл, покуда не узнал о разгроме старшего брата. А тогда, по его примеру, пустился бежать.
Юрьевичи, утвердив за собой Андрееву волость, послали в Чернигов за своими женами. Один из северских князей, имевший удел в пограничной с московской округой Лопасне, проводил обеих княгинь до Москвы, где их перенял выехавший им навстречу княжой меченоша Дорожай. Он повез из Москвы во Владимир не только двух княгинь, а и свою молодую жену — Гашу — с кудрявым пасынком.
Кучковна осталась на Москве одна.
Боярской вотчиной стал править новый ключник, поставленный Дорожаем.
Глухой осенью, незадолго до первых заморозков, в заволжском медвежьем углу, под Ярославлем, в одной из вотчин Андреевой вдовы, булгарки Ульяны, была сыскана наконец и она сама и ее спутники — убийцы ее мужа.
Всех троих привезли во Владимир и, по приговору князя и веча, казнили смертию.
Тела казненных пометали в лубяные короба, точно такие же, как те, в которых Петр Замятнич увозил из Москвы пограбленное княжое добро. А оставшиеся в коробах пустые пазухи заложили камнями.
Неподалеку от Владимира, в Ямском лесу, есть небольшое тинистое озеро, обросшее кругом до того высоко и густо, что никакой ветер не порябит никогда его темной воды. Веками смотрятся в черное зеркало прибережные черные ели.
По преданию, это — могила Андреевых убийц. Сюда будто бы сбросили нагруженные камнями и трупами короба.
Озеро стало называться с тех пор Поганым. А иные зовут его Плавучим, потому что на его гладкой поверхности всегда покачиваются какие-то большие черные комья. Это всплывает донная бута: торф. Теперь все это знают и проходят мимо озера без страха, но встарину плавучие комья пугали суеверных людей, которые принимали их за короба Кучковичей.
VII
Гашино новое счастье было омрачено тревожными мыслями о покинутой матери.
Кучковна отказалась ехать во Владимир.
Гаша не знала, что и думать о ней. Порой она склонялась к мысли, что ее мать ослабла рассудком. Такого мнения держались многие. Но ответы Кучковны (сама она теперь никогда не заговаривала первая, а только отвечала на вопросы) были хоть и коротки, а всегда спокойны и здравы. В ее деяниях замечалась, правда, временами некоторая странность, однако же опять такая, что нельзя было принять ее за безумие. И притом эти необычные в боярском быту поступки Кучковны были таковы, что никому не могли причинить ни вреда, ни досады.
Она стала как будто деятельнее, чем раньше.
Дома по-прежнему никогда не сидела сложа руки: шила, вышивала, вязала, пряла и охотнее всего, кажется, пестовала внука.
Только с ним одним, когда оставались они вдвоем, Кучковна беседовала подолгу. Гаша иной раз не без зависти наблюдала издали, как бабка рассказывает внуку что-то длинное-предлинное, а он, занятый игрой, то ли слушает, то ли не слушает. Бывало, впрочем, что, увлеченный бабкиным рассказом, он вдруг бросал игру и, припав кудрявой головой к коленям Кучковны, о чем-то задумывался.
Но стоило Гаше подойти, как Кучковна смолкала.
На ласковые вопросы дочери мать отвечала ласково же, разумно и просто, но сама никогда ни о чем ее не спрашивала.
Прежде боярыня редко выходила за пределы сада. Теперь же ее часто видели и на дворе. Она пристрастилась сама кормить кур. А когда вечером пригоняли стадо, помогала доить коров.
Поначалу хаживала изредка и в поле. Находила себе дело и там. Молча брала грабли или серп и молча же, в одному ряду со своими холопками, не отставая от них, а иной раз и опережая, ворочала и огребала сено, жала хлеб, вязала снопы.
Холопок смущало ее соседство. Одни думали, что со стороны боярыни это хитрая уловка: новый способ доглядывать за ними изблизи, тянуть из них жилы, не давать передоху. Другие видели в этом лишь праздную боярскую причуду, которая не только раздражала их, но и оскорбляла тем, что их натужный полевой труд она обращает в предмет забавы. Даже ловкость в работе ставилась боярыне в укор: "С ее-то хлебов как удалой не быть!"
Почувствовав молчаливое осуждение и признав его справедливым, Кучковна перестала вмешиваться в холопью работу.
С этой поры она сделалась еще более грустна и задумчива.
Гаша, сколько ни приглядывалась к матери, не могла догадаться, что более всего удручает Кучковну вот эта самая неодолимая и нерушимая стена, которая наглухо отгораживает ее, богатую боярыню, от подвластных ей людей.
Сбыв с рук боярскую власть, передав ее Гаше, передоверив ей же и все боярское богатство, Кучковна на первых порах испытала некоторую отраду: теперь-то, думалось ей, уймется наконец неугомонный червь, глодавший сердце.
Но червь не унимался.
"Своим отказом от власти и богатства ты лишь одну себя тешишь и обманываешь, — так говорила ей совесть. — Перевалила хозяйские заботы со своих плеч на Гашины, только и всего. Никому от этого не легче. Как была ты боярыней, так ею и осталась, и челядь как была, так и осталась челядью. А между боярами и челядью миру да любви вовек не бывать. Чей хлеб ешь? По-прежнему чужой, не своим, а их трудом добытый, у них украденный хлеб. Суди же сама, кто тебе друг, кому ты враг".