А пока пусть Данко думает, что она и впрямь настолько независима от папы и мамы, что свободно может назначать свидания по телеграфу, как взрослая.
Еще об одном ей очень хочется поговорить с Данком, но она не знает, как начать. Чувство справедливости подсказывает Дарке, что у нее нет ни малейшего права спрашивать о таких вещах. В Черновицах Данка ждет не только музыкальное училище, но и Лучика Джорджеску.
Дарка начинает издалека:
— Ты, верно, соскучился по своим музыкальным занятиям?..
— О да! — откровенно признается Данко. — Иногда мне очень не хватает атмосферы нашего концертного зала… Ты никогда не выступала на сцене? Нет? Тогда тебе неведомо то особое чувство, которое владеет артистом, когда он стоит перед бездной темного зала, не зная, что обрушится на него оттуда… Но в этом году я буду готовиться к аттестату зрелости, и да простит меня музыка…
«Музыка-то простит, а простит ли Лучика?»
Данко наблюдателен. Он сразу почувствовал, что настроение у Дарки изменилось.
— Не надо думать ничего дурного, — грозит он ей пальцем — а то будешь иметь дело со мной…
Дарке стыдно, ее застигли врасплох, но… она счастлива. Девушка опускает ресницы и только собирается поднять их, чтобы еще раз убедиться, что глаза Данка говорят правду, как за спиной раздается голос бабушки:
— Дарка, ку-ку? Погляди, кто ждет тебя? Скажи, Славуня, скажи: «Па-па».
— Па-па… — лепечет девочка.
Понятно, что Дарке не пристало дольше стоять с Данком. Присутствие свидетеля так смутило обоих, что они даже не подали друг другу рук.
Данко снял фуражку, чтобы поздороваться с бабушкой, да так и остался стоять с непокрытой головой.
В Дарке все кипело. Столько лет прожить на белом свете и до сих пор не знать, что можно, чего нельзя!
* * *
Дарка проснулась на рассвете. За окнами серая пелена, кое-где пронизанная красными нитями восхода. Осторожно, чтобы не шуметь девушка встала с постели, накинула на себя простыню и, тихонько открыв окно, выглянула в сад.
Деревья еще спали. Листочки на ветвях свернулись от утреннего холода, словно тюльпаны. Роса на траве приобрела уже полынный цвет первых заморозков.
Было около пяти часов. Утренний поезд уходит в Черновицы через три часа. Данко, верно, с вечера завел будильник и теперь безмятежно спит. Она представляет себе его загорелое лицо с чешуйками на носу, волосы, разметавшиеся по подушке. И вдруг материнская нежность подступает к сердцу:
«Спи, я буду охранять твой сон».
Дарка стояла, облокотясь на подоконник, а мысленно была рядом с любимым. Вот он проснулся, умылся, собрал вещи. Когда же он сел завтракать, девушка отошла от него. Наступил день, и все в доме (за исключением Славочки) встали.
И все же в то утро она не могла усидеть в комнатах. Слонялась по саду и, чтобы не вызвать ни у кого подозрений, возилась с астрами, выпалывала бурьян, подвязывала, подпирала слабые стебельки более сильными.
«Наступит час, когда я, его невеста, у всех на глазах пойду провожать его на вокзал с цветами, и никто не осудит, а все станут удивляться и завидовать, что мне выпало счастье быть его невестой…»
И тотчас слышится Дарке трезвый голос мамы или бабушки, хотя их нет поблизости:
«Дурак надеждой богатеет… Мечты, мечты, все одни мечты…»
«Не стану мечтать, — клянется Дарка, — не стану испытывать судьбу. Пусть сама решает».
XXVII
Четвертый день, как уехал Данко. Дарка носится с томиком Кобылянской, как с молитвенником. Теперь каждому ее сердечному порыву в книге находится соответствующее место!
Четвертый день нет Данка, и девушка читает: «Был и негу», а перед этим: «Марта, разве ты никогда не теряла свою мать в большом городе? Один раз, семилетним ребенком, я потерялась. Второй раз такое отчаяние, боль и страх я испытала, лишь когда внезапно осталась без него».
К вечеру четвертого дня приходит краткий, но ясный ответ от домнишоры Зои: «Принята заочно. Телеграфируйте дату приезда».
— Поедешь двенадцатичасовым, — практично решает мать, — у тебя будет в запасе полтора часа до бухарестского поезда. Вот и хорошо.
— Мама, мне хотелось бы поехать утренним, — говорит Дарка, стараясь казаться внешне спокойной.
— Зачем ехать утром? На утренний бухарестский ты все равно опоздаешь — он отходит за двадцать минут до прихода веренчанского. Сидеть целый день, до восьми вечера, в Черновицах не имеет ни малейшего смысла.
«Смысл, мамочка, как раз есть. Прежде всего я условилась с Данком. По-твоему, не следовало этого делать, но раз уж я обещала, согласись, надо держать слово. Но это не все. Там еще Наталка. А ведь она, мама, не только подруга по гимназии. Это еще и кружок. Не могу же я уехать в Штефанешти, не повидавшись с товарищами и вообще не решив, как быть дальше…»
А мама допытывалась:
— Кто у тебя там есть? Лиду ты всегда ругала, даже отказалась жить у них на «станции»… Стефу Сидор последнее время тоже мало вспоминаешь. Кто у тебя там такой близкий, что из-за него ты не хочешь провести лишний денек дома? Я не вижу причины, почему бы тебе не поехать двенадцатичасовым…
Даркины покрасневшие от слез глаза молят: пощади меня, пощади! Не могу же я рассказать все. Будь чуткой, мама. Пойми, есть вещи, которыми нельзя поделиться даже с тобой.
Но мама беспощадна. Страх, что дочь наплюет на девичью гордость, делает мать неумолимой. Больше всего она боится, как бы кто-нибудь не насмеялся над ее ребенком.
И тут пришлось вмешаться отцу. Правда, он так же, как мама, не понимает Дарку, зато в вопросах «приличного поведения» куда снисходительнее. Для отца вопросы «пристало» или «не пристало» не столь принципиальны, и поэтому он расправляется с ними проще.
— Климця, ну разреши ей денечек побродить по улицам, с которыми она расстается. Пусть в последний раз полюбуется Прутом с Домника, простится с подругами… Ну можно ли отказать ей еще и в этом? Ведь я же тоже еду. Посажу дочку в бухарестский поезд, так о чем же здесь разговаривать?
Папины слова надо понимать так: «Даже если у Дарки в Черновицах и есть кто-то, с кем она хочет встретиться, все равно не надо волноваться… Я буду внимательно присматривать за ней».
— Так? — Мама поворачивает к дочери строгое (как эта строгость не идет к пухлым маминым губам) лицо. — Так?
— Нет! — резко отвечает Дарка на вопрос, который мама не решается облечь в слова. — У меня там дело (Дарка в этот момент думает о кружке, чтобы перед самой собою не быть негодницей, которая обманывает родную мать). И прошу не отговаривать меня, все равно я остановлюсь в Черновицах. Потому что так… надо.
В Даркиной фигуре было столько решимости, что мама окинула ее долгим укоризненным взглядом и не спросила, какое это дело.
Не спросила… вообще у нее пропала охота разговаривать с упрямицей, с таким непокорным, дерзким созданием, как ее старшая дочь.
Мама встала и вышла на кухню. Папа (он, как союзник Дарки, разделял с ней вину) вышел за нею. До девушки долетели слова:
— И в кого она такая упрямая? Словно кремень. Раз решила — режь на куски, не отступится…
— Почему ты говоришь «упрямая»? Она просто волевая. А в кого уродилась? Не знаю. Во всяком случае, не в меня. И слава богу!
Перепалка накануне Даркиного отъезда имела и свою хорошую сторону. Расставаясь, мать и дочь помнили этот разговор. Прощание было сердечным, но лишенным какой бы то ни было сентиментальности, чему дочка, откровенно говоря, была очень рада.
Дарка подсознательно готовила себя к самостоятельной жизни. А казалась она ей ухабистой, усеянной камнями дорогой. Чем же помогут сентиментальные слезки, если надо шагать в неведомое, стиснув зубы и сжав кулаки?
Поезд несся по хмурым, поблекшим нивам. На них не было ничего, кроме кукурузы и картошки. Картофельные поля, весною походившие на усыпанные лиловыми цветами лужайки, теперь пестрели скрюченной, высохшей ботвой, подчеркивая еще более меланхолическое настроение природы. Даже камыш над озерами надел бархатистые коричневые колпачки цвета той же сухой картофельной ботвы и переспелой кукурузы.