– Вы остаетесь дома? – спросил Мартен.
– Да, до семи часов. Мне в Лувре надо быть только к восьми.
– В таком случае я еще до семи представлю вам нескольких персонажей из состава нашей будущей труппы.
Он поклонился и вышел, чувствуя себя на седьмом небе от одного только сознания, что ему доверили столь важное поручение.
Габриэль, оставшись один, заперся у себя в комнате и принялся детально изучать план Жана Пекуа. Он то расхаживал в раздумье из угла в угол, то присаживался к столу, набрасывая заметки. Ему хотелось, чтобы ни одно возражение герцога де Гиза не осталось без ответа. Мартен-Герр явился около шести часов.
– Ваша светлость, – важно и таинственно произнес он, – не угодно ли вам принять шесть или семь душ, которые надеются под вашим началом послужить Франции и королю?
– Ну да! Уже шесть или семь? – удивился Габриэль.
– Семь или шесть, которые неизвестны вашей светлости. А с нашими стариками из-под Меца дойдет и до дюжины.
– Черт возьми, ты времени даром не теряешь! Ну-ка, введи людей!
– Поодиночке? – спросил Мартен-Герр. – Так вам будет легче составить о них свое суждение.
– Пусть так, поодиночке, – согласился Габриэль.
– Последнее слово, – прибавил Мартен. – Должен вам заметить, что я знаю всех этих людей – иных лично, а об иных имею точные данные. У них разные характеры и разные побуждения, но всех их роднит одна черта – испытанная на деле храбрость. За это качество я вам ручаюсь. Но зато вы должны проявить некоторую снисходительность к другим их слабостям и недостаткам.
После этой существенной оговорки Мартен-Герр вышел и через минуту вернулся в сопровождении загорелого, непоседливого детины с беззаботным и смышленым лицом.
– Амброзио, – представил его Мартен.
– Амброзио – имя иностранное. Значит, вы не француз? – спросил Габриэль.
– Кто знает? – ответил Амброзио. – Я подкидыш и вырос в Пиренеях. Одна нога во Франции, другая – в Испании. Впрочем, я легко примирился с подобной незаконностью, не имея никаких претензий ни к господу богу, ни к матушке моей!
– На какие средства вы живете? – поинтересовался Габриэль.
– Очень просто. Мне одинаково дороги обе мои родины, и я стараюсь по мере своих сил стереть между ними границы, знакомя одну с богатствами другой… и наоборот…
– Короче говоря, – пояснил Мартен, – Амброзио занимается контрабандой.
– Но ныне, – продолжал Амброзио, – гонимый неблагодарными властями с обоих склонов Пиренеев, я счел за благо уступить им и вот явился в Париж, город, где храбрец…
– Где Амброзио сможет, – подхватил Мартен, – применить всю свою предприимчивость, всю свою ловкость и умение.
– Амброзио, контрабандиста, принять! – сказал Габриэль. – Следующий?
Довольный Амброзио ушел, уступив место некоей странной личности с физиономией типичного аскета.
Мартен представил его под именем Лактанция.
– Лактанций, – сказал он, – служил под началом адмирала де Колиньи, который может дать о нем благожелательный отзыв. Но Лактанций – ревностный католик, и он не пожелал повиноваться начальнику, зараженному ересью.
Молчаливым кивком Лактанций подтвердил слова Мартена, и тот продолжал:
– Этот благочестивый рубака приложит все свои усилия, чтобы удовлетворить господина виконта д’Эксмеса, но он просит предоставить ему льготы, нужные ему для спасения души. Солдатское ремесло, а также долг совести понуждают его воевать со своими братьями во Христе и уничтожать их по мере возможности. Посему Лактанций полагает, что столь жестокую необходимость следует замаливать с особой строгостью. И он самоотверженно сопоставляет число наложенных им на себя постов и покаяний с числом раненых и убитых, которых он преждевременно препроводил к подножию трона Всевышнего.
– Лактанция, богомольца, принять, – с улыбкой сказал Габриэль.
Лактанций все так же молча поклонился и отправился восвояси.
Вслед за Лактанцием Мартен-Герр ввел в комнату молодого человека среднего роста, с живым, одухотворенным лицом и маленькими холеными руками. Его костюм, от воротника до башмаков, был не только чист, но даже не лишен некоторого кокетства. Он грациозно поклонился Габриэлю и застыл перед ним в почтительной позе. Звали его Ивонне.
– Вот, ваша светлость, – сказал Мартен, – самый примечательный из всех. Ивонне в рукопашном бою неудержим, как лев, сорвавшийся с цепи! Колет и рубит в состоянии полного исступления. Особенно же он отличается при штурмах. Он всегда вступает первым на первую лестницу и водружает французское знамя раньше всех на стене неприятельской крепости.
– Так, значит, он настоящий герой? – спросил Габриэль.
– Я делаю, что могу, – скромно потупился Ивонне. – И Мартен-Герр, без сомнения, несколько преувеличил ценность моих слабых усилий.
– Ничуть, я вам только воздаю должное, – возразил Мартен. – И в доказательство этого я, перечислив ваши достоинства, тут же отмечу ваши недостатки. Ивонне, ваша светлость, как я уже говорил, – сущий герой на поле битвы, но в обыденной жизни он робок и впечатлителен, как девица. Он, например, боится темноты, мышей, пауков и чуть ли не теряет сознание при малейшей царапине. Он обретает свою буйную отвагу только тогда, когда его опьяняет запах пороха.
– Все равно, – сказал Габриэль, – мы его поведем не на бал, а на бой. Ивонне со всей его деликатностью – принять.
Ивонне откланялся по этикету и удалился, с улыбкой поглаживая рукой свой тонкий черный ус.
На смену ему явились два белокурых гиганта, стройные и невозмутимые. Одному на вид можно было дать лет сорок, другому – не больше двадцати пяти.
– Генрих Шарфенштейн и Франц Шарфенштейн, его племянник, – доложил Мартен-Герр.
– Что за дьявол, кто они такие? – поразился Габриэль. – Откуда вы, ребята?
– Ми только отшасчи немножко францозиш, – сказал старший.
– Как так? – спросил виконт.
– Ми плох понималь францоз, – проговорил великан помоложе.
– Это немецкие рейтары, – сказал Мартен-Герр, – иными словами – наемные солдаты. Они продают свою руку тому, кто лучше платит, и хорошо знают, что стоит храбрость. Они уже были у испанцев и англичан. Но испанец мало дает, а англичанин слишком торгуется. Покупайте их, ваша светлость, в деле они будут хороши. Они никогда не спорят и, как люди точные в своих обязательствах, всегда лезут прямо на пушки с полнейшей невозмутимостью. Ведь для них мужество – только предмет сделки.
– Я беру этих поденщиков славы, – сказал Габриэль, – и для большей верности плачу им за месяц вперед. Кто там еще?