Да, она действительно выбиралась. Одно за другим появлялись в свете фар примечательные места, врезавшиеся в память за эти годы: огромный камень с отбитой верхушкой; заросший плющом указатель с полустертой надписью; огромная ель, поваленная на землю ураганом и лежащая в зарослях молодого ельника, подобно пьянице, которого приволокли домой его более трезвые собутыльники. От пьяной сосны до Бэй Лейн было только три мили, и всего две мили оставалось до шоссе.
— У меня все получится, если я не буду слишком усердствовать, — сказала Джесси и, очень осторожно нажимая на кнопку, большим пальцем правой руки включила радио. Звук — сладкий, постоянный, самое главное — естественный, наполнил машину. — Все лучше и лучше. Воспринимай все легко, — повторила она уже громче. — Смазывай пятки жиром.
Последний шок, испытанный ею от встречи с собакой, постепенно рассеивался.
— Никаких проблем, если я не буду суетиться.
Она ехала, может быть, слишком медленно. Стрелка спидометра покалывала меньше десяти миль в час. Находиться в безопасности в закрытом пространстве своего автомобиля было просто чудесно, само это вливало в нее силы. Джесси уже начинала сомневаться, не было ли это всего-навсего игрой теней, но машина была абсолютно не подходящим местом, чтобы считать, что все уже позади. Если в доме все же кто-то был, он («Оно», — настаивал какой-то внутренний голос), — могло выйти из дома через другие двери. Может, оно преследует ее. И вполне возможно, что если она будет продолжать плестись на такой скорости, даже менее настойчивый преследователь сможет догнать ее.
Джесси взглянула в зеркальце дальнего обзора, пытаясь уверить себя, что эта мысль была не чем иным, как паранойя, вызванная шоком и истощением, и почувствовала, как сердце замерло у нее в груди, левая рука бессильно упала с руля на колено поверх правой руки. Это должно было быть чертовски больно, но боли не было — абсолютно никакой боли. Незнакомец сидел на заднем сиденье, прижав свои длинные ладони к вискам, как обезьянка на японской нецке, не желающая ничего слышать. Его черные глаза безучастно взирали на нее.
«Ты видишь… я вижу… мы видим… ничего, кроме теней», — выкрикнула Сорванец, но этот крик был из такого далека; казалось, что он доносился из другого конца Вселенной.
Это не было правдой — она видела более чем просто тень. Существо сидящее на заднем сиденье, действительно было окружено тенями, но не было сделано из теней. Она видела его лицо: выпуклость лба, круглые глаза, острый нос.
— Джесси! — в экстазе зашептал космический ковбой. — Нора, Руфь, о мой сладкий пирожок!
Ее глаза, прикованные к зеркалу, увидели, как пассажир медленно наклоняется вперед к ее уху, как бы собираясь сообщить секрет. Джесси увидела, как его толстые губы расплылись в плотоядной улыбке вампира. Это была последняя, пожалуй, самая опасная атака на рассудок Джесси Белингейм.
— Нет! — закричал ее голос, но голос такой же тонкий, как голос певца с пластинки, поставленной на семьдесят восемь оборотов. — Нет! Пожалуйста, нет, это нечестно!
— Джесси! — Его зловонное дыхание было таким же резким и грубым, как наждачная бумага, и таким же леденящим, как морозильная камера. — Нора! Руфь! Джесси! Сорванец! Хозяюшка! Джесси! Мамочка!
Широко раскрыв глаза, Джесси почувствовала, как его мертвенно бледное лицо наполовину зарылось в ее волосы, а его ухмыляющийся рот почти целовал ей ухо, нашептывая свои тайны снова и снова:
— Джесси! Нора! Хозяюшка! Сорванец! Джесси! Джесси!
Ослепительный белый свет вспыхнул изнутри ее глаз, оставляя после себя черный провал. Последней бессвязной мыслью было: «Я не должна была смотреть, все это сожгло мои глаза».
Она упала на руль, теряя сознание, Когда «мерседес» врезался в большую сосну, ремень безопасности откинул ее назад. Столкновение было не слишком серьезным, чтобы повредить двигатель, мотор продолжал работать — опять восторжествовало немецкое качество. На бампере были вмятины, но он защитил двигатель.
Минут через пять на щитке с приборами загорелся индикатор, сообщая, что мотор уже достаточно нагрелся и можно включить обогреватель. Мягко заработали дворники. Джесси упала в сторону, откачнувшись от дверцы, к которой она прижималась щекой, напоминая измученного ребенка, с нетерпением ожидавшего приезда в бабушкин дом и все-таки заснувшего в последний момент, когда тот был уже совсем рядом. Висящее над ней зеркальце заднего обзора отражало пустое сиденье, залитое лунным сиянием.
35
Все утро шел снег — было довольно-таки уныло, но в такую погоду отлично писать письма — и, когда луч солнца упал на клавиатуру компьютера, Джесси с удивлением подняла голову, отрываясь от своих мыслей. То, что она увидела, не просто заворожило ее; это наполнило ее таким чувством, которое она не испытывала уже давным-давно, да и вряд ли еще когда-нибудь испытает. Это была радость — глубокая радость без всяких примесей, которую невозможно описать словами.
Снегопад не прекращался, но вдруг яркое февральское солнце разорвало тучи над головой и превратило землю и снежинки, мелькающие в воздухе, в бриллиантовое белое сияние. Из окна открывался вид на Восточную Прогулочную Аллею Портленда, завораживающий и привлекающий Джесси в любую погоду и в любое время года, но теперь она была просто потрясена — сочетание снега и солнца превратило серый воздух над Каско Бэй в сказочную шкатулку с драгоценностями, сверкающую всеми цветами радуги.
«Если бы в снежинках жили настоящие люди, то они бы видели это чудо постоянно», — подумала Джесси и рассмеялась. Звук этот был странен и непривычен для ее слуха, как и чувство радости для ее сердца, но, если подумать, причина этого была вполне понятной: она не смеялась с прошлого октября. Джесси называла те часы, которые она провела на озере Кашвакамак, просто — «Мои тяжелые времена». Эта фраза говорила обо всем сразу и ни на йоту больше. Именно такой подход и устраивал ее.
«Не смеялась с тех пор? Совсем? Абсолютно? Ты уверена?»
Нет, не абсолютно, нет. Джесси казалось, что она смеялась во сне — но в бодрствующем состоянии она засмеялась впервые. Она отлично помнит, когда смеялась в последний раз: тогда она пыталась достать левой рукой ключи из правого кармана. Насколько она знала, это был ее последний смех до настоящего момента.
— Только это, и ничего больше, — пробормотала Джесси. Она вытащила пачку сигарет из кармана рубашки и закурила. Господи, как эта фраза возвращает ее назад — единственной вещью, обладающей такой силой и властью проделывать это столь же быстро и полно, была песенка Марвина Гайе. Однажды она услышала ее по радио, когда ехала с одного из бесконечных приемов у врача, из которых состояла вся ее жизнь этой зимой. Марвин причитал: «Каждый знает… особенно вы, девочки…» Джесси сразу же выключила радио, но все равно так дрожала, что не могла вести машину. Она остановилась и подождала, пока не успокоится. Но по ночам, даже во сне, она бормотала слова из поэмы Эдгара По во влажную от пота подушку и, просыпаясь, слышала собственные слова: «Доказательство, доказательст…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});