Такова наша особая культурная традиция, до сих пор полностью не изжитая. Традиция, которая блокирует модернизацию и которая сама в первую очередь и нуждается в модернизации. Именно она стала в свое время той почвой, на которой произросла описанная Алексеем Кара-Мурзой тоталитарная идеология вмененной вины. Вмененной не другим странам и народам, как было у немцев, а своим соотечественникам. Именно она первична – это я Кара-Мурзе возражаю, – а не репрессивная идеология. И именно своеобразие данной традиции, культурно легитимирующей приоритет репрессивной силы над законом и правом, должно нас, по-моему, интересовать в первую очередь, а не степень жесткости юридически санкционированных наказаний – это уже возражение Эмилю Паину.
Впрочем, его ход мысли в значительной степени был предопределен докладом Яковенко, в котором как раз жесткость наказаний используется для доказательства повышенной репрессивности русской культуры как культуры традиционного типа…
Денис Драгунский: В докладе говорится и о неправовом характере русской репрессии…
Игорь Клямкин:
Говорится. Но, во-первых, имеется, как правило, в виду репрессия только властная. А во-вторых, этот тезис размывается у Игоря Григорьевича акцентом именно на «свирепости» российской репрессивности. И теперь ему предстоит доказывать Паину и нам всем, что степень этой «свирепости» в России была не меньшей, чем в Европе, а большей. Размывается этот тезис и общими рассуждениями о репрессивности традиционного общества и русской культуре как «культуре традиционного типа», что в конечном счете сводит типологическое своеобразие российского феномена к стадиальному отставанию от обществ модерна. Не случайно, думаю, упоминание Игорем Григорьевичем о неправовом характере русской репрессии никакого влияния на ход дискуссии не оказало.
Я не случайно спрашивал докладчика о феномене сталинской Большой репрессии. Если ее истоки отыскиваются в традиционной культуре как таковой, то почему она, как инструмент технологической модернизации, имела место только в России? И почему только в России такая модернизация сопровождалась обретением статуса военной сверхдержавы? Думаю, что вне контекста той особой российской ментальной традиции, о которой я сказал, найти ответы на эти вопросы непросто. Традиции, в которой идея опосредованности силы законом не пустила корней.
Но сила, не опосредованная законом, – это закон войны. И сталинская модернизирующая Большая репрессия только потому и могла состояться, что перенесла состояние войны в мирное время. Без умело созданной атмосферы «осажденной крепости» Большая репрессия мобилизующий ресурс обрести не могла. Она могла стать жизненной реальностью, потому что сумела предъявить себя как безальтернативный ответ на военную угрозу извне и изнутри, т.е. со стороны тех, кому вменялась вина за сотрудничество с внешним противником.
Вмененность вины, о чем говорил Кара-Мурза, – это ведь тоже из практики войны. Военный соперник виновен по определению. И он – заведомо вне правового поля и вне морали, по отношению к нему права только сила, наделяемая и моральным статусом. Природа российской репрессивной ментальности, как она исторически складывалась задолго до большевизации страны, именно в этом. В данном отношении отечественные тираны ничем не отличались от тех, кто против них выступал, будь то казачьи атаманы, революционеры-бомбисты или вожди и активисты «партии нового типа». Они вели между собой перманентные войны на уничтожение – открытые или латентные, когда установка на войну более слабой стороны усмирялась ощущением заведомого превосходства противника в силе.
Я уже ссылался в ходе наших дискуссий на русские пословицы и поговорки, в которых зафиксировано крайне враждебное отношение населения ко всем «господам» и государственным институтам, кроме обожествленного царя. Это и было латентное состояние войны. Надежда же на победу в ней связывалась с силой царя, который рано или поздно ею воспользуется. Заметьте: не царя как носителя идеи законности, а царя как потенциального воплотителя воли Божьей. В этом отношении пафос русских пословиц и поговорок разительно отличается, например, от пафоса пословиц и поговорок немецких. А когда надежда на царя иссякала, она переносилась либо на государя «подлинного», самозванно себя таковым объявившего и призванного сменить «неподлинного», либо на радикально-революционного правителя большевистского типа, обнаружившего достаточную силу, чтобы изгнать господ-оккупантов…
Денис Драгунский: Это все в прошлом. А что сейчас? Вмененность вины перемещается из классовой плоскости в этническую?
Игорь Клямкин:
Об этом надо писать отдельный доклад. Я готов высказать на сей счет лишь некоторые общие соображения. Итак, что мы имеем сегодня?
Мы имеем власть, которая формально ограничила себя законом, поставила его над собой. И это соответствует представлениям населения, в сознании которого за семьдесят с лишним советских лет осел внушавшийся ему принцип верховенства закона и равенства перед ним. Ведь и сталинские репрессии в позднесоветские десятилетия осуждались как не соответствовавшие «социалистической законности». Но сознание держателей власти правовым при этом не стало, а стало имитационно-правовым. Закон, к которому они апеллируют, одинаково успешно используется ими и для произвольных репрессий в отношении «чужих» (не «наших»), и для выведения из-под действия его репрессивной силы «своих».
Не стало правовым и сознание массовое – ни в советские времена, ни в постсоветские. В книге «Теневая Россия», вышедшей более десяти лет назад, мы с Львом Михайловичем Тимофеевым назвали его
морально-репрессивным . Руководствуясь абстрактными представлениями о справедливости, оно, как и столетия назад, враждебно относится ко всем «господам», будь то олигарх, чиновник или судья, считая их всех коррумпированными и служащими не государству и обществу, а исключительно самим себе…
Денис Драгунский: Вменяет им вину…
Игорь Клямкин:
Да, и не только им. Вмененность вины и сопутствующая этому репрессивность, как вы резонно заметили, все больше определяет и характер межнациональных отношений в стране. И оно, сознание это, по-прежнему не различает власть безличной правовой нормы и верховную персонифицированную власть, считая последнюю единственно возможным источником правопорядка и порядка как такового.
На этот тип сознания и опирается нынешний кремлевский режим, осуществляя репрессивные акции против своих оппонентов. Опирается на обе его конфликтующие составляющие – и на его доправовую репрессивность, и на сложившееся в нем представление о верховенстве закона. В результате мы и имеем ту имитационно-правовую государственность с обслуживающим ее басманно-хамовническим правосудием, которую имеем.
Но уже сама эта имитационность, ни с какой модернизацией не совместимая, – свидетельство глубокого кризиса, переживаемого и этой государственностью, и культурой, в которой она пытается обрести источник своей легитимации. Культурой, в которой жива еще идея вмененной вины и не вызрела ценностная правовая альтернатива имитационности, но в которой, похоже, нет уже и запроса на надзаконную репрессивную силу большевистского типа…
Алексей Давыдов: Сегодня нет, а завтра может появиться. Нынешний культ Сталина, упомянутый в докладе, – он же тоже неспроста…
Игорь Клямкин:
Теоретически мыслимо все, что угодно. Но – только теоретически. Если же говорить конкретно о Сталине, то для лидера такого типа я не вижу сегодня исторической функции. А его нынешний культ – это, по-моему, компенсаторный ответ массового сознания на поразивший культуру кризис распада. На то психологическое состояние, которое современная народная мудрость выразила в словах: «Нас не свернет никто с пути, нам пофигу, куда идти». Одно слово, извините, вынужден был заменить. Память ностальгирует по прошлому не потому, что видит в нем желаемое будущее, а потому, что не видит будущего вообще. Это что-то вроде ностальгии взрослого человека, утратившего ощущение жизненной перспективы, по ушедшей юности. На ее возвращение он, понятное дело, не рассчитывает и к такому возвращению не стремится.
Можно сказать, что российская культура переживает новый для нее вызов миром , т.е. отсутствием угрозы большой войны, в ядерный век для ядерной державы актуальность утратившей. Пока адекватного ответа на него она не нашла, что проявляется в разрывах социальной ткани по линиям конфликтующих интересов и в разгуле репрессивности на всех этажах общественно-государственного здания. Репрессивности, которая, в отличие от прежних времен, лишена, как правило, какого-либо идеологического измерения и социально-политического проектного целеполагания. Это пожирающая общество и культуру репрессивность властного и низового криминала при отсутствии в обществе субъекта, способного ее обуздать. Или, говоря иначе, при отсутствии субъекта модернизации.