где-нибудь на самом тихоньком прииске. Даже по одной своей работе в своем маленьком отдельчике видишь, как начинает все сильнее продувать сквозняк дремучую тайгу… Она писала дальше:
«Я вполне теперь поняла тебя. Я чувствую теперь то, в чем ты завидуешь нам, алданцам. На глазах, под руками поднимается жизнь, как тесто, замешенное тобой. Как это, действительно, интересно. Ты оказался прав, я была порядочная мещанка. Но было время — я о себе думала гораздо хуже, чем есть на самом деле».
В самом конце она приписала:
«Ты не пишешь ни слова, как думаешь о нас, не буду писать и я. Наверное, трудно вообразить такую комбинацию: ты и я вместе. Но должна шепнуть на ухо: в свободные минуты, особенно вечерами, когда они похожи на вечера в Бодайбо с низким небом и снежинками на рукавах и на шапке, думаю о тебе больше, чем полагается думать. Подожди, вот выдохнусь, тогда не стану писать глупостей».
Письмо взволновало. Проворно собирала со стола. Улыбалась, как будто обещал придти сегодня вечером в смотрительский домик шахтер Колька Мигалов. Потом, не спеша, брела по улице и наслаждалась теплотой, льющейся с мартовского неба. Как будто где-то недалеко стоял огромный паровой котел и мощным дуновением овевал лицо. Опять весна, опять зажурчат ручьи и засуетится приискатель на ключе. И по-новому будет все: и шум, и стук на делянах, и сама совсем иная. Так чувствует себя человек, который сделал что-то хорошее. Разве пишут такие большие письма посторонние друг другу люди! Становилось тесно в голове от планов и мечтаний. Мигалов, рыжий, белесый и конопатый, казался невыносимо желанным: как будто считала его исчезнувшим, умершим, а он вдруг возник перед ней живой, такой же, каким оплакивала его. Невозможно становилось нести в себе напор счастья. Хотелось улыбаться не в пространство, а в любимое лицо, светить блестящими глазами в глаза и видеть ответный блеск.
Долина казалась просторной. По снежным сопкам ослепительными зайчиками играли солнечные лучи, прорвавшиеся из-за белых облаков; нежно-голубые тени скрывали самые дальние вершины хребтов. Лидия, словно в поисках еще более радостного, вскидывала блестящие глаза и по волнистым горизонтам добралась, как по лестнице, до Радиосопки, огромной и тяжелой, заслонившей половину неба. Из-за верхушки выползали низкие, темные, как дым, облака. Эти облака портили день, обещая непогоду с севера. От них сделалось холодно. Мгновенно исчезло радостное настроение. Сердце тревожно заныло. Она спрятала лицо в воротник и вдруг решила сейчас же все выяснить с Петей, чтобы на душе не осталось ничего тревожного, мешающего ее радости. Это необходимо и для него. Надо поговорить с ним при свидетеле, но кого пригласить: Полю, Мишу? Свернув в проулок, поднялась на вторую улицу, к бараку совслужащих. Петя был дома. Видеть надежду в его глазах было невыносимо. Заметила, что дыра над железной печкой заделана: значит он серьезно ждал ее к себе как жену…
— Чуть не ушел, — говорил Петя, — вот бы получилось. Раздевайся.
Словно подчиняясь непреодолимой необходимости, сняла пальто, но шапку не сияла. Петя вдруг почувствовал ее настроение и умолк. Оба молчали, не глядя друг на друга.
— Скажи, — вдруг начал Петя, — да или нет. Больше ничего мне не надо. Почему ты молчишь? Ты любишь этого Мигалова? Да?
— Петя, я же тебе ничего не обещала вечного. Да, я Мигалова люблю.
— А говорила, что не любишь!
— Я сама не знала этого. Но это даже и неважно…
Петя перебил, договаривая за нее:
— Потому, что ты все равно не любишь меня. Ладно, пусть так. — Он нехорошо усмехнулся. — Для чего все-таки ты обманывала меня, интересно знать?
Лидия молчала, не зная, что сказать на этот вопрос, который сама не раз задавала себе. Разве могла она сказать о том неопределенном чувстве жалости и какого-то страха, которое испытывает всегда при встрече с Петей. Она молчала и дергала волоски из меха на обшлаге. Петя не спускал с нее глаз, — она это чувствовала. Напряжение росло и вдруг злобный голос хлестнул ее приисковым оскорблением:
— Бутара ты без сноса, вот ты кто!
13
Отвалы на ключе затемнились маковками. Хвойные леса на хребтах стали будто подкрашенными, затеплились свежей зеленью. Приискательская жажда и весна сливались в один бурный порыв и творили то, что именуется золотой лихорадкой. Сбивались часы отдыха, обеда, ужина и сна. Перевертывалась будничная жизнь. Лихорадило всех — от главноуправляющего до сторожа у склада. В главном управлении не сходила с языка программа добычи на предстоящий сезон, сторож по ночам пятерней нагребал пески на чужой деляне в ведро и бежал, озираясь, в сторожку, чтобы промыть. Служащие организовали свои артели; прибежав в барак, наскоро проглотив обед, спешили к тачкам и кайлам. Мокрые от пота, искалеченные месячной дорогой, обтаявшей на перевалах, проходили по поселку кони с тяжелыми возами. Прилетела на нартах в забрызганном бауле последняя почта. Пронырливые фотографы неутомимо усаживали перед своими треногами желающих увековечить себя на фоне сопок с оленями, с кайлами, возле бутар, с лотками и тачками. Харчевни среди дня стояли с открытыми дверями, и обновленные бумажные фонари сияли в апрельских лучах.
Близилось первое мая. Незаметный кишел, шумел, напоминал муравейник, оттаявший после зимы. Стучали топоры двойным стуком — эхо в сопках повторяло каждый звук, — взрывы динамита врывались подземным громом в немолчный шум прииска, и что-то действительно торжественное, праздничное, усиливалось и близилось с каждым часом.
В день праздника толпы разодетых в лучшее платье, пронесенное сквозь километры, тайгу и нужду, с лицами, как старая бронза, от острых морозов и солнца, бездельничали по поселку. С утра на верхней дороге прогуливались приискатели; отбивая шаг, прошла красноармейская часть; с песнями, нестройными рядами прошла демонстрация «хозяйских» алданзолотовских рабочих и служащих. К десяти часам на площадке по белому фону свежевыпавшего снега развернулись десятки рубиновых знамен. Разноплеменная, разноликая толпа давила на цепь милиционеров, охраняющих центр. С трибуны выступали русские, якуты, китайцы и корейцы. Об одном на разных языках. Оркестр подхватывал возгласы ораторов. Над толпой здесь и там колыхались ветвистые рога оленей. В отдалении серели громоздкие силуэты верблюдов.
Несмотря на уговор с Шепетовым, Лидия не решилась выступить. Стояла возле трибуны и впитывала в себя звуки и свет. Чувствовала себя в теплой семье, и лишь профиль Пети, не подошедшего и не поздоровавшегося, портил день. Ну и хорошо. Должен быть когда-нибудь конец.
В толпе произошло какое-то движение в сторону от центра. Она отдалась ему, идти против течения было немыслимо.
— В чем дело?
— С Терканды, говорят, вернулись.
Лидия очутилась возле