Читать интересную книгу Дневник читателя. Русская литература в 2007 году - Андрей Немзер

* Да, я действительно Пушкин и действительно решил навестить младшего собрата.

В ответе хозяина звучат разом согласие и сомнение:

– Может, вы правы,

Но сильнее нету отравы,

Чем привязанность к бытию.

Противительный союз и неожиданно негативная характеристика «привязанности к бытию» заставляют увидеть в ней преграду, отделяющую поэта от Пушкина. Сказано нечто вроде:

...

* Я слишком привязан к выпавшему мне бытию, слишком от него зависим, чтобы встретиться с Пушкиным, а не с его сомнительным двойником.

В дальнейшей речи хозяина сплавлены апология «буколического» бытия (которое влекло Пушкина и было воспето им с завораживающей убедительностью) и самооправдание, обусловленное сознанием недостаточности такого отношения к миру. Тут существенны не только ссылки на «обстоятельства» (заранее отмененные гостем), но и финальное признание (в этот момент Самойлов переходит от «кузминской» строфы к «ахматовской»; появление рифмы маркирует этот и следующий – ответный – фрагменты):

Ничего не прошу у века,

Кроме звания человека,

А бессмертье и так дано.

Если речь идет лишь об этом,

То не стоило быть поэтом.

Жаль, что это мне суждено (197).

Таким образом, хозяин признает, что «звание человека» (заслужить которое, разумеется, очень трудно!) еще не гарантирует исполнения миссии поэта, то есть – до ответной реплики гостя! – констатирует ограниченность «буколических» поэзии и жизнестроительства. Гость не играет с хозяином в поддавки (то есть не бросается взахлеб рассуждать о «тайной свободе», «лучших правах» или «двух чувствах», на которых основано «самостоянье человека» – так повел бы себя Пушкин, привидевшийся отнюдь не Самойлову!). Он вновь спорит, но не с последним отчаянным признанием (тем самым утверждая, что поэтом хозяину быть стоило и стоит в дальнейшем), а с тем, что сам поэт уже подверг сомнению или частичному порицанию. И в ночном монологе (ср. выше), и в других стихах:

– Да, хорошо вам

Жить при этом мненье готовом

(легко достраиваем: *«Конечно, моем, но вырванном из целого моей жизни, мысли, поэзии». – А. Н .),

Не познав сумы и тюрьмы.

Прошедший войну, трудно и страшно живший в последнее сталинское семилетие, претерпевший не очень долгий, но унизительный, подрывающий материальное благополучие и угрожающий будущему запрет на публикации, не заласканный ни властью, ни судьбой, Самойлов не был склонен ни драматизировать, ни идеализировать свою жизнь: ср., например:

Если вычеркнуть войну,

Что останется? Не густо.

Небогатое искусство

Бередить свою вину.

Что еще? Самообман,

Позже ставший формой страха.

Мудрость, что своя рубаха

Ближе к телу. И туман (119)

или «Презренье» с концовкой:

Презренье всему, что творило меня

Из плоти трусливой и рабского духа (460)

и оставшимся в черновиках

Презренье за то, что меня и тебя

Ни разу не били под дых сапогами (635).

«Сумы и тюрьмы» Самойлов избежал, но дыхание их чуял (ср.: «Я сквозь ставни гляжу на дорогу / Припадаю ушами к стене. / Где-то в двери стучат. Слава Богу – / Не ко мне, не ко мне, не ко мне» – 461–462; «Страх» датирован тихим 1956 годом, последняя строка – рефрен). И понимал, что благоволение «ночи» в любой момент может исчезнуть, разрушив до основанья уютный и благородный дом.

Гость требует трезвого взгляда не только на внешние опасности (от которых не скроешься), но и по существу. Упоминание Алеко вводит тему пушкинской ревности [178] , позднее весьма занимавшую Самойлова, отразившуюся в стихотворении «Он заплатил за нелюбовь Натальи…» и поэме «Сон о Ганнибале» [179] . Когда гость говорит о «веке жестоком», нужно помнить и о пушкинском генезисе этой формулы, и о том, что выше гостем же было сказано о независимости от времен. Жесток (и речь идет не только о политическом деспотизме, но и о куда более общих следствиях грехопадения) всякий век, следовательно и в пушкинские времена «возврат к истокам» не мог вполне «напоить сердца и умы».

В кульминационной строфе рифмовка становится парной (самой простой и самой весомой на фоне предшествующей игры рифм):

Не напрасно ли мы возносим

Силу песен, мудрость ремесел,

Старых празднеств брагу и сыть?

Я не ведаю, как нам быть.

Кажется, что гость отменяет все, что входит в столь дорогой хозяину «буколический» комплекс, но это не так. «Не напрасно ли…» не значит «напрасно», «Я не ведаю, как нам быть» не значит, что жить надо как-то иначе, а соединяющее поэтов местоимение «нам» дорогого стоит. Гость не ведал, «как быть» (и «как быть поэтом») в своей земной жизни, не ведает и сейчас. Он навестил заснеженный дом, дабы напомнить о сомнительности уюта среди метели, о могуществе «жестокого века» и «роковых страстей», о том, что свобода больше не только свободы политической, но и «тайной свободы»67, однако избрал для визита этот дом. Он пришел не укорить или застращать поэта, но ободрить его самим фактом визита и разговора. За кульминационной строфой следует не невозможное «руководство к действию», но молчание, возвращающее нас (на уровне строфики, синтаксиса, «изобразительного ряда») к началу текста.

Длилась ночь, пока мы молчали

(все нужное уже сказано. – А. Н .)

Наконец вдали прокричали

Предрассветные петухи

(взывающие к рифме «стихи», которой не будет. – А. Н .).

Гость мой спал утопая в кресле

Спали степи, разъезды, рельсы,

Дымы, улицы и дома.

Может показаться, что ничего не изменилось (по-прежнему царит всеохватный сон), но это не так – «рассвет» уже наметился, петухи прокричали, а в финальных трестишьях (с «ахматовской» рифмовкой, что свидетельствует об изменении status quo, о значимости ночного диалога) наступает день. Сперва окончательно дезавуируются «темные» трактовки случившегося:

Улялюмов на жестком ложе

Прошептал, терзаясь: – О, Боже!

И добавил: – Ах, пустяки!

Если даже персонаж с сумрачной фамилией (не общавшийся с гостем непосредственно) усвоил его высвобождающую легкость, то тем более она принята хозяином-поэтом. В коде видение поэта оказывается сном его возлюбленной (и наоборот), а затем исчезает (как ночной гость), но и остается в единящей их памяти об этой ночи, во взаимном чувстве, которое позволило поэту и Анне увидеть нечто, другим недоступное.

Наконец сновиденья Анны

Задремали, стали туманны,

Расплылись по глади реки (198).

Днем должно жить по законам буколики, но не забывая о том, что в нее всегда может ворваться трагедия. Ночной гость приходил не зря.

...

Опубликовано: Universitas Tartuensis. Humaniora: Litterae Russicae. Пушкинские чтения в Тарту. 4. Пушкинская эпоха: Проблемы рефлексии и комментария. Материалы международной конференции. Тарту, 2007.

Пламенная страсть

В. Э. Вацуро – исследователь Лермонтова

Со дня кончины Вадима Эразмовича Вацуро (30 ноября 1935 – 31 января 2000) прошло восемь лет – в области осмысления и популяризации его наследия сделано совсем немало. Вслед за составленным еще самим В. Э. сборником «Пушкинская пора» (СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект», 2000) появились журнальные публикации из архива исследователя, сувенирно-мемориальная «Вацуриана» (СПб.: Итака, 2001), подготовленная Т. Ф. Селезневой по незавершенной рукописи монография «Готический роман в России» (М.: Новое литературное обозрение, 2002). Была переиздана книга «Лирика пушкинской поры: “Элегическая школа”» (СПб.: Наука, 2003; 1-е изд. – 1994), а книги «“Северные цветы”. История альманаха Дельвига – Пушкина» (1978) и «С. Д. П. Из истории литературного быта пушкинской поры» (1989), вкупе с более чем десятком прежде публиковавшихся работ и предназначенными для биографического словаря «Русские писатели. 1800–1917» статьями об А. И. Подолинском и Е. Ф. Розене, объединились в томе «Избранных трудов» (М.: Языки славянской культуры, 2004; составитель А. М. Песков). К читателю пришла первая книга второго тома Полного собрания сочинений Пушкина (СПб.: Наука, 2004; стихотворения «петербургского периода»; В. Э. был соредактором тома, для которого подготовил и откомментировал более двадцати текстов, включая столь важные и остающиеся предметом напряженных споров, как ода «Вольность» и эпиграмма на Карамзина «В его “Истории” изящность, простота»). Наконец, сравнительно недавно обрело жизнь издание «В. Э. Вацуро: Материалы к биографии» (М.: Новое литературное обозрение, 2005; составитель Т. Ф. Селезнева), вобравшее мемуары друзей и коллег В. Э., его тексты, не предназначавшиеся к печати (внутренние рецензии, заявки, письма к редакторам) или ее «избежавшие» (предисловие к повестям В. А. Соллогуба), разножанровые материалы, знакомящие нас с семьей и приватным бытием В. Э. (в частности, здесь представлены фрагменты его дневника и «не-филологического» эпистолярия, а также приросшая новыми страницами «Вацуриана»). В открывающей книгу статье В. М. Марковича обстоятельно и корректно подведены предварительные итоги тех дискуссий о творческой индивидуальности В. Э., его методологии, месте в истории филологической науки и русской культуре второй половины ХХ века, что начались уже в по неизбежности «быстрых» некрологах и были продолжены в специальных работах [180] . Можно сказать, что ныне работы Вацуро в рекомендациях не нуждаются, отослать заинтересованного читателя к статье В. М. Марковича и исчисленным в ней опытам интерпретации наследия В. Э. и охарактеризовать предлагаемую книгу лишь тематически – как книгу «лермонтовскую». Добавив, что ее появление закономерно, ибо, по словам составителя «Избранных трудов», из их состава «вполне осознанно были исключены лермонтовские сюжеты» (в расчете на издание, подобное нашему), а в «Записках комментатора» и «Пушкинской поре» «лермонтовиана» Вацуро представлена довольно скромно [181] .