Читать интересную книгу Навои - Айбек

Вот и Унсия — очаг мысли и поэзии, источник вдохновения ученых, поэтов, художников, живописцев, музыкантов, краса, гордость, сердце, совесть города, всего Хорасана и Мавераннахра. Снова сошлись друзья и близкие, души их расцвели от близости к поэту.

Полная луна в прозрачной глубине неба раскинула шатер своих лучей. Ночь мирно дремлет под звуки великолепного хора бесчисленных звезд. Сады, окутанные тонким покровом лунного света, слегка вздрагивают от свежего дыхания осени. В домах горят свечи. Слуги, работники, гости, которых всегда можно найти в Унсии, заняты каждый своим делом. Сахиб Даро опустил калам в чернильницу и, закрыв глаза, ищет рифмы. Шейх Бахлул, поседевший на службе в этом доме, читает диван своего господина. В одной из комнат любители шахмат увлечены интересной игрой. В другом помещении слуги, опытные в счетоводстве, подсчитывают, записывают в тетрадь суммы, израсходованные поэтом за день на благотворительные дела. Во дворе расхаживают конюхи, напевая песни.

Поэт сидит один в своей комнате. Последнее время, оставаясь в одиночестве, он часто размышляет о приближающемся закате солнца жизни и вспоминает умерших друзей. Где любезный сердцу Мухаммед Сайд Пехлеван, где Джами? Он думает о них, и печаль теснит его душу. Не потому, что он боится смерти, нет, многое еще надо сделать, еще столько неосуществленных замыслов!

За последние годы заботы, тревоги и труды стали подкашивать силы поэта, которому перевалило уже за шестьдесят. Он видел многообразные явления судьбы. И радости, и горести он переживал со спокойствием мудреца:

«И горечь, и сладость испробовал я в этом мире».

Желая, чтобы созданные им научные и культурные учреждения продолжали действовать и после него, чтобы их благотворительная деятельность развернулась в еще больших размерах, поэт решил составить «вакф-намэ»—завещательное распоряжение. Сколько нужно денег на содержание медресе, Шифайи, ханаки, на пособия студентов и жалование учителям, на выдачу одежды нуждающимся; сколько баранов, быков на праздничные угощения для народа, на ежедневный даровой котел для бедных, сирот и вдов; сколько денег на подарки и награды; сколько заготавливать пшеницы, из скольких батманов муки выпекать лепешки; сколько готовить халвы и леденцов, — обо всем этом он решил подробно написать в «вакфнамэ». Но сначала необходимо закончить «Тяжбу двух языков». Он создал на родном языке «Пятерицу», создал «Чар-диван». Подобно великим персидским поэтам, он смело упражнял свое перо во всех родах стихотворства. Звуками «тюркского саза» своих стихов он доказал силу, красоту, богатство родного языка. Теперь это надо доказать научным путем, доводами логики. Всеми пренебрегаемый язык надо вывести на арену борьбы с прославленным по всему Востоку персидским языком.

Какой богатырь окажется сильнее? Сидя под окошком у горящей свечи, поэт быстро водил пером по бумаге. Два языка — тюркский и персидский—это пара богатырей. Иногда они вздымают палицу логики, иногда являют образцы красоты и силы. Иногда рассыпают из своих недр горсти жемчужин я перлов, иногда состязаются в благозвучии. Посмотреть на эту замечательную, не имеющую подобия борьбу пришли все великие иранские поэты от Фирдоуси до Джами. Каждый из них блистал своими достоинствами. Но они были недовольны доводам своего языка: каким бы богатством ни хвастался иранский герой, другой, тюркский, богатырь заставлял его краснеть.

Рука Навои, державшая перо, утомилась. Увлекших соревнованием борцов, поэт и не заметил, что так долго просидел за работой. Он отложил продолжению состязания на завтра. Один за другим скрылись из глаз великие персидские поэты, столь уверенные в силе своего борца и пришедшие, чтобы поздравить его с победой и любовно унести на руках с арены битвы, Теперь они были бледны и смущены. Только с дин из них, Джами, приветствовал победителя и дружески хлопал его по плечу.

В сердце Навои волновалось море радости. Победа тюркского языка была его победой, победой его наряда.

Поэт погасил свечу. С палкой в руке, медленно передвигая затекшее ноги, он вышел во двор, направляясь в спальню. Прохладный, свежий воздух ласкал его лицо. Сияние разбросанных в бесконечности звезд шелест деревьев в саду, мерное позвякивание колокольчиков отдаленного каравана — все это казалось сердцу поэта таким близким, таким знакомым, все это он глубоко прочувствовал.

Глава тридцать седьмая

В ясное холодное утро Султанмурад завернул в шелковый платок законченную толстую книгу — «Сборник наук» и вышел из дому. В этой объемистой книге заключались труды многих бессонных ночей, заполненных размышлениями, драгоценные жемчужины человеческой мысли, Отобранные" творческим разумом из тысячи книг всех времен и отточенные острым, лезвием логики. Хотя прежние сочинения Султанмурада создали ему достаточную славу в науке, гордостью его был последний труд. Эту сокровищницу он нес в подарок ее подлинному вдохновителю — Навои, который так часто помогал ему своим советом, дружеским ободрением и материальными средствами. Ученый словно летел по покрытой грязью дороге, уверенно подняв голову; сердце его, как весенний паводок, заливала музыка радости.

Войдя в ворота Унсии, Султанмурад остановился как вкопанный: лица слуг и работников были бледны головы опущены. Казалось, кто-то приговорил их к смерти и они ждут минуты, когда им придется навеки закрыть глаза.

— Что случилось? — растерянно спросил Султанмурад..

— Господин эмир заболел, — тихо ответил один из слуг.

Сердце ученого замерло, словно он очутился на краю бездны. Он побежал в комнату Навои. В просторной спальне собралось человек десять выдающихся лекарей, а также Дервиш Али, везир Ходжа Афзаль и некоторые близкие поэта. Больной лежал в переднем углу на подушках, покрытый шелковым одеялом.

Султанмурад на цыпочках подошел к нему и поставил свою книгу на полку у изголовья поэта. Потом нагнулся над покоившейся на подушке головой, словно творя земной поклон. Увы! Глаза философа, в которых светилась вся мудрость вселенной, были закрыты. Лицо еле заметно подергивалось. Из глаз Султанмурада горячим потоком хлынули слезы.

— Великий наставник! Книга, которую я писал, закончена! — горестно сказал он, еще ниже склоняясь над ложем.

Глаза больного раскрылись, губы зашевелились, он сказал что-то. Султанмурад не расслышал его слов, но понял по выражению глаз и движению губ поэта, что он доволен.

Ходжа Афзаль — подошел к ученому, пытаясь его утешить. Врачи на цыпочках выходили из комнаты и снова входили, шёпотом совещаясь между собой. Большинство лекарей советовало еще раз пустить кровь.

Султанмурад, чтобы не мешать им, вышел в другую комнату. Там он увидел поэтов, ученых и художников, внимательно слушавших юного Хондемира. Султанмурад занял место в сторонке.

— … Люди, выехавшие навстречу хакану, — рассказывал Хондемир, — остановились в рабате Фарьян. Ночь провели в этом рабате. На рассвете господин Навои начал читать надписи, оставленные путниками на дверях и стенах. Прежде всего ему бросились в глаза такие стихи:

Все беспомощны в эти мгновенья — и неумные, и мудрецы,Ибо нет на земле человека, что веленье судьбы превозмогЕсли гаснет светильник пульса, если трепет его затих, —Из губительной тины бессилья Афлатун не вытащит ног.Если крепкое прежде здоровье неуклонно к упадку идет.То «Канон» Ибн Сины бесполезен, ибо здесь совершается рок!

Это стихотворение понравилось господину Алишеру. Я тотчас же записал его. Вскоре мы все выехали по направлению к рабату Маликшах. С противоположной стороны появились царские носилки Сахиб-Кирана. В это время, по воле судьбы, в состоянии господина Алишера произошла странная перемена. Он подозвал к себе Ходжу Шахаб-ад-дина Абдуллаха и сказал: «Будьте возле меня, мне нехорошо». Через минуту он спешился, но не мог идти навстречу государю. Тотчас же Ходжа Шахаб-ад-дин Абдуллах и Джелал-ад-дин Касим подхватили его под руки. Удар лишил эмира способности двигаться и говорить. Горе заполнило наши сердца. Мы положили дорогого больного на носилки и направились в сторону Герата По дороге врачи пустили кровь. Но это не помогло. В полночь мы прибыли в благословенное жилище. О превратная судьба!

Хондемир вытер слезы и замолчал. Все склонили головы. После рассказа Хондемира наступило глубокое, тягостное молчание.

Лекари удвоили свои старания, приходили новые и новые врачи, пытаясь помочь больному, но положение его ухудшалось с каждым часом. На следующий день, в воскресенье, на рассвете, Алишер Навои простился с жизнью.

Этот день — 12-е число второй джумады 906 года хиджры»— стал днем глубокого траура. Весь Герат проснулся в горе. Мрачная весть разбила сердца. Каждый гератец ощущал пустоту в своем сердце. Скорбь охватила всю страну.