Читать интересную книгу Тайная история атомной бомбы - Джим Бэгготт

«Тогда, разумеется, им придется дождаться решения большой тройки», — ответил Коршинг, имея в виду предстоящую встречу Трумэна, Черчилля и Сталина.

«Я думаю, что в таком случае англичанам стоило бы намекнуть нам, как будут развиваться события. Возможно, они не смогут сказать об этом прямо из-за товарища Сталина», — Дибнер больше всего боялся, что их отправят обратно в Германию, где могут принудить заниматься атомными разработками в пользу Советского Союза[155].

Гейзенберг разделял опасения Дибнера. «Возможно, большая тройка примет решение об этом в Потсдаме, — рассуждал он, — и Черчилль вернется и объявит: „Марш отсюда, вся группа возвращается в Берлин“, и вот тогда-то мы по-настоящему влипнем». Ведь Берлин находился в советской оккупационной зоне.

Молодые ученые Багге и Коршинг 21 июля (через пять дней после успешного завершения испытания «Троица») еще увереннее высказывались о том, что Германия опередила весь мир в области исследований по ядерной физике.

«Я убежден, что [англичане и американцы] потратили три последних месяца в основном на то, чтобы повторить наши эксперименты», — сказал Багге.

«Да и того не было, — возражал ему Коршинг. — За эти три месяца они просто обсудили со своими специалистами возможности, а еще изучали секретные документы. Вероятно, они провели несколько экспериментов с нашими образцами урановых блоков. Из этого они могли заключить, удалось ли уже построить действующий [реактор]. Должно быть, реактор работал; в урановых блоках должны были произойти химические изменения».

По логике Коршинга, группу ученых удерживали потому, что их знания представляли для Союзников угрозу. «В Англии много военных, — продолжал он, обменявшись мнениями с Багге, — которые явно думают: „Как только мы позволим этим свиньям уйти, они построят [урановый] реактор и в конце концов взорвут его“. Еще они могут думать: „Эти люди настолько умны, что, сконструировав реактор, они смогут взорвать нашу охрану, а сами при этом уцелеют“».

Вскоре этим иллюзиям предстояло лопнуть, как мыльному пузырю.

Объявление

Перед самым обедом 6 августа Риттнер отвел Гана в сторонку и сообщил ему, что утром этого дня Союзники сбросили на Японию атомную бомбу. Ган был в шоке. Будучи одним из первооткрывателей деления ядра, он чувствовал личную ответственность за смерть сотен тысяч людей. Он даже хотел покончить с собой, пока немного не выпил для успокоения. «Если у американцев есть атомная бомба, то все вы — заурядные личности, — сказал он коллегам за обедом. — Эх, бедняга Гейзенберг…».

Реакция ученых была предсказуемой: шок, отрицание, постепенное понимание, недоверие и, наконец, осознание. В 21:00 они слушали радио:

Последние новости… Самое разрушительное оружие, когда-либо созданное человеком, было применено сегодня утром.

Речь об атомной бомбе. Британским, американским и канадским ученым удалось достичь того, чего не смогли немцы — обуздать первозданную энергию Вселенной… Бомба, сброшенная на японскую военную базу в Хиросиме, взорвалась с силой, эквивалентной двадцати тысячам тонн тротила[156]. Союзники потратили пятьсот миллионов фунтов[157]на проект, охарактеризованный президентом Трумэном как величайшая научная авантюра в истории, — и они победили в этой игре… В постройке промышленных комплексов было задействовано более ста двадцати пяти тысяч человек… Мистер Стимсон, военный министр США, сообщает, что при создании бомбы был использован уран…

Теперь немецкие физики стали обсуждать, как Союзникам удалось достичь этого. На самом ли деле это была урановая бомба? Или им удалось получить достаточно плутония, чтобы сконструировать плутониевую бомбу? Если так, то это означает, что в распоряжении Союзников уже достаточно долго есть действующий ядерный реактор?

«Я думаю, американцы совершили ужасную ошибку, сделав это, — сказал Вайцзеккер. — С их стороны это просто безумие».

«Никто так не скажет, — отвечал Гейзенберг. — Скорее возразят, что это был способ максимально быстро закончить войну».

«Только это меня и утешает», — сказал Ган.

Дискуссия перешла к практическим вопросам. Гейзенберг сомневался. «Я все еще не верю новостям о бомбе, но могу ошибаться. Они вполне могли получить около десяти тонн обогащенного урана, но я никогда не поверю, что у них может быть десять тонн чистого урана-235».

Эта ремарка Гейзенберга, возможно, говорит о его забывчивости. В феврале 1942 года в докладе, направленном в Управление армейского вооружения, физики «Уранового общества» верно предположили, что для создания атомной бомбы может понадобиться от 10 до 100 кг ядерного топлива. Сам Гейзенберг признавался: на встрече с высокопоставленными военными чинами в Харнак-Хаусе в июне 1942 года он говорил, что для создания атомной бомбы понадобится количество ядерного топлива «размером с ананас». А теперь, казалось, он вернулся к гораздо более ранним, еще довоенным оценкам, согласно которым бомба должна содержать тонны урана-235. Он сомневался, что американцам удалось синтезировать такое количество необходимого изотопа.

Но Ган имел другое мнение. «Я думаю, им потребовалось совсем немного урана-235», — сказал он.

«Если бы у них получилось быстро его обогатить, — возражал Гейзенберг, — то они могли бы сконструировать [действующий] реактор, но рабочую бомбу — никогда».

«Но, допустим, если бы у них было 30 килограммов чистого 235-го, — замечал Ган, — неужели они тогда не сделали бы бомбу?»

Конечно же, Ган был прав. Фриш и Пайерлс открыли это еще в марте 1940 года. С не меньшей определенностью это же открытие повторили в 1942 году физики из «Уранового общества». Но Гейзенберг все еще не был уверен.

«Она бы не сработала, — парировал он, — так как средний свободный пробег частицы был бы еще слишком велик». Это утверждение связывалось с совершенно иным — при этом ошибочным — методом расчета критической массы, который основывался на так называемой теории случайных блужданий. В последующих дискуссиях Гейзенберг развивал эту точку зрения. Выводы из этой теории гласили о том, что для достижения критической массы требовалось абсолютно нереальное количество урана-235 — около 13 тонн. Разумеется, Гейзенберг заблуждался, и, кажется, ранее он выстраивал иную цепочку рассуждений — Ган об этом ему и напомнил.

«Ну вот расскажите мне, почему вы все время мне говорили, что для получения положительного результата нужно пятьдесят килограммов 235-го»? — вопрошал Ган[158]. — «А теперь вы говорите, что для этого нужно две тонны».

Гейзенбергу требовалось время подумать. «На данный момент я не могу сказать точно, — говорил он, — но факт остается фактом: средний путь пробега остается слишком большим». Возможно, его сомнения объяснялись тем, что на заключительном этапе войны он сравнительно мало занимался ядерной программой. Быть может, с середины 1942 года у Гейзенберга так и не появилось по атомному оружию.

Возможно, за исключением лишь Дибнера (и Герлаха) после 1942 года почти все немецкие физики пришли к убеждению, что бомбу не удастся создать в те сроки, в которые она могла бы как-то изменить ход войны. Учитывая, сколь скромные цели они перед собой ставили, германскую ядерную исследовательскую программу можно считать успешной. Но по сравнению с достижениями Манхэттенского проекта немецкую программу можно было признать потерпевшей фиаско. Теперь немецкие физики постепенно приходили к пониманию своей неудачи.

«Мы не смогли бы весной 1942 года набраться духа и рекомендовать правительству задействовать 120 000 человек для создания этой штуки, — отмечал Гейзенберг, когда из новостей ВВС узнал, что в реализации атомной программы в Америке участвовало более 125 000 человек».

Вслед за ним Вайцзеккер высказал замечание, сформулировав этим Lesart — в переводе с немецкого «версию» или «официальное объяснение» тех причин, по которым немцам не удалось достичь желаемых успехов. Этим он спровоцировал горячие споры, которые велись в течение не менее 60 следующих лет.

«Я думаю, мы не смогли этого сделать потому, — сказал он, — что в принципе никто из физиков не хотел этого сделать. В принципе. Если бы все мы хотели, чтобы Германия выиграла войну, у нас могло бы получиться».

Ган не соглашался с аргументом Вайцзеккера. «Я не считаю, что мы не хотели этого достичь, но рад, что не достигли», — ответил он.

Изыскивая, на кого бы переложить с себя вину за неудачу, Гейзенберг обвинял политических и военных господ. «Дело в том, что вся структура взаимоотношений между ученым и государством в Германии, — говорил он, — была такова, что, хотя мы и не сильно стремились достичь успеха, государство нам очень мало доверяло, и при всем желании нам было весьма непросто чего-то добиться».