Читать интересную книгу Бар эскадрильи - Франсуа Нурисье

Реми рассказал Дельбеку об Элизабет, но первым привел ее в «Эскадрилью» Шабей. Старый пилот тогда только что нанял для танго оркестр аргентинцев, которые, как поговаривали, были в изгнании, оказавшись высланными в 1980-м году военными. Поговаривали, что за ними и сейчас гоняются убийцы. Они привлекли на улицу Эстрапад небольшую группу мужчин, хорошо одетых, стройных, с горящими глазами, приходивших сюда как в церковь. Французы оторопело смотрели, как девять господ из оркестра с тоской следуют на свои собственные похороны. Скрипачи стоя, а те, кто играл на банджо, сидя выколачивали из своих инструментов душераздирающую музыку одинаково механическими и параллельными жестами. Они были одеты, как клерки, измотанные сверхурочной работой. Девять лиц с впалыми щеками и глубокими морщинами не выражали никаких чувств. Ритм закручивал и раскручивал свой навязчивый повтор как бы помимо них.

Элизабет молча отдавалась музыке, пропитывалась ею. «Вот это то, что надо!..» Реми написал для двух из ее стихотворений мелодии танго, которые она вот уже месяц изо всех сил пыталась напевать под заунывное, как на уроках танца, покачивание. Здесь же она открыла для себя скрытое горение холодного пламени. Лишь бы Реми понравился этот оркестр, специализирующийся на спазмах и агониях! «Здорово, правда?» — прошептал Шабей. Она жестом велела ему замолчать. Шварц, он и кое-кто еще — она начинала презирать мужчин, которые страстно желали ее, но так и не заполучили.

Часов в двенадцать, когда девять могильщиков отдыхали, Дельбек протолкнул свое брюхо между столиками и подошел поприветствовать Элизабет. «Кардонель мне много говорил о зас», — сказал он ей. Он рассматривал ее со смиренной и тягостной бесцеремонностью толстяков. «Я могу вас послушать?» Он торопливо добавил: «Я вас видел в фильме, и конечно… слышал… Я полностью доверяю Реми…» Маленькие глазки обшаривали ее, струйки пота текли от волос к объемистым щекам.

Как ни старалась вот уже год Элизабет воспитывать в себе солдата, испытание показалось ей слишком трудным: сцена под тремя лампами, Реми за роялем, Дельбек и Робер, его бармен, одни в пустом зале. Реми несколько мгновений напевал, импровизируя. Он выигрывал время. Потом бармен крикнул, как перед боем: «Вперед!» и включил прожектор. Элизабет разразилась смехом, сжала микрофон и легко спела четыре песни, одну за другой, при гробовой тишине. Когда она вышла из круга света, то ей бросилось в глаза, что Робер двигается: он возвращался из бара с ведерком для шампанского и четырьмя бокалами, которые держал букетом за ножки. Было решено, что она начнет выступать очень скоро, до 1-го ноября, потому что надо было заполнить паузу между двумя пассажами «террористов», как их называл Дельбек.

— Ты не видел их? — спросил он, оборачиваясь к Реми, — надо прийти, настоящая месса! Я не могу покончить с колдовством падре Гаффы с помощью какого-нибудь типа, который пришел бы сюда травить басни про Жоржа Марше. А ваши песни пойдут. Они не испортят вечера. Они захватывают. Даже, может быть, чуть-чуть слишком. Но ты уж не обижайся, моя маленькая Элизабет, у меня здесь один и тот же спектакль долго не задерживается, разве не так, Робер?

В тот вечер, когда Элизабет впервые выступала в «Эскадрилье», Реми находился в Люксембурге на записи своего телеспектакля. Он сделал вид, что его это ужасно удручает, Элизабет выражала еще большее неудовольствие, но в глубине души оба были довольны, что обстоятельства избавили их от необходимости вместе бороться со страхом, охватившим в последние дни Элизабет. Дельбек был против излишней шумихи. «Десятка приятелей будет достаточно, чтобы обеспечить успех…». Их оказалось еще меньше: Колетт, чета Шабеев, Боржет и Жозе-Кло, а в последнюю минуту к ним присоединился Жерлье, который придумал бог знает какую отговорку или поручение (это в такой-то поздний час?), чтобы прийти «без своей Жоржетты», лучась тихой радостью молодых отцов.

Жос несколько дней искал кого-нибудь, кто бы согласился провести полночи на улице Шез, чтобы постеречь Зюльму. Его заранее страшило собственное трусливое бегство и полный упрека взгляд собаки. Поскольку Элизабет отправилась в последний раз на консультацию к польке — она не была уверена в своих двух танго, которые теперь пела в похоронном стиле «Падре Гаффы», — Жос пошел, чтобы встретить ее на улице Жофруа — Ланье, и увидел, как Бьянка несется вниз по огромной лестнице. Утро вернуло ей весь блеск молодости, которая в тот вечер, когда они ужинали у Колетт, показалась Жосу несколько поблекшей. «У тебя такой вид, будто ты убежала от волка», — сказал он ей.

— Я убежала от своего дедушки, а это уже кое-что! (Она умела уйти от ответа…) — А ты кто такая?

Вопрос этот был обращен к Зюльме. Та вытянулась во весь рост, готовясь положить свои лапы на плечи Бьянки. Между этими двумя молодыми особами произошел настолько убедительный обмен чувствами, что Жос осмелился попросить Бьянку пожертвовать одним вечером. «Можешь привести своего закадычного», — добавил он и тут же пожалел, что не сумел найти формулы поэлегантнее. «Разумеется», — пробормотала Бьянка без улыбки.

Она пришла, около девяти часов, пришла одна и сразу набросилась на шоколадные конфеты, которые Жос купил специально для нее.

— Какая ты все-таки молодчина, что носишь платья, — сказал он.

— Я люблю только платья, только шелк и драгоценности, только лимузины и духи… Видите, какую судьбу я себе готовлю.

Улегшись на диван, Зюльма с одинаковым обожанием поглядывала на девушку и на шоколад. Жос ушел успокоенный. Через четверть часа он уже был на площади Пантеона. Он чувствовал, что ему не хватает поводка в руке. Он увидел, как маневрирует машина четы Шабеев, нечто серого цвета, причем настолько тяжелое, что Максим припарковал ее с трудом, совсем не так непринужденно, как ему хотелось бы. Он нашел место на углу улицы Ульм, настоящее место, которое он и занял со всеми предосторожностями под бдительным оком Жоса. Он хлопнул дверцей и смиренно заблокировал замки. Патрисия изображала искушенность: «Ты часто бываешь у толстяка?» — спросила она у Жоса.

Оркестр сеньора Гаффы унес его далеко от столика, за которым сгрудились друзья Элизабет, так далеко и придал ему такой отсутствующий вид, что никто не обратил внимания, когда он, воспользовавшись бурей аплодисментов, поднялся и толкнулся в одну из дверей. Он углубился в плохо освещенный коридор и там остановился. Его глаза блестели от слез. Удастся ли ему теперь когда-нибудь опять научиться испытывать волнение, не задыхаясь от отсутствия Клод? Когда он овладел собой, то прошел немного вперед и постучал в дверь, на которой мелом было написано имя Элизабет. Он нашел ее улыбающейся, сидящей в единственном кресле в углу комнатушки, стены которой были из камня, покрытого белым лаком. Он поцеловал ее. Все признаки беспокойства у нее исчезли, и она слушала песню Buen Amigo, которую гнусавил репродуктор, приделанный в углу у потолка. Звуки были хриплыми, но ритм — безупречным.

— Это просто замечательно, Жос. Впредь я буду сидеть и ждать своей очереди в зале. Здесь, когда я нахожусь в полном одиночестве, их рыдания меня убивают. Ты видел Гаффу, их патрона? Он похож на какого-нибудь ирландского кюре…

Жос остался один в помещении, когда настала очередь Элизабет и за ней пришел ее пианист. «Завтра я пройду в зал», — пообещал он.

Все время, пока продолжалось выступление Элизабет — она спела пять песен и последнюю еще раз на бис, — Жос неподвижно сидел в кресле. Динамик был настолько отвратителен, что не могло быть и речи о том, чтобы понять, что делает Элизабет; Жос смог оценить лишь громкость и продолжительность аплодисментов. Он смотрел на три букета цветов (один из которых был его), на несколько баночек с кремом, которых вполне хватало Элизабет для ее макияжа, на фотографию, прикрепленную к рампе, фотографию, сделанную в Шамане и запечатлевшую Реми, катающегося по лужайке с собаками, а на заднем плане, немного размытом — силуэт Голубого Ангела, застывшего в ужасе.

Какие склоны и косогоры, какие странные сцепления обстоятельств привели Жоса сюда, в угол этого наспех оборудованного подвала? Он подумал о всех тех господах во фраках, из романов и фильмов, которые вот так же изнемогали от скуки в разных артистических уборных, среди цветов и женских юбок, объятые желанием и презрением, запахом пудры и румян. Опускающийся все ниже и ниже граф Мюффа, всякие жиголо, богатые наследники, спешащие разориться, принцы, якшающиеся с подонками. Боже, какая литературщина! Жос сказал себе, что времена изменились, а тем не менее те же жесты, или почти те же, повторяются вновь и вновь у мужчин, побуждаемых желанием играть свою старую роль. А роль ли? Он вспомнил, с какой тщательностью готовил этот вечер, с каким беспокойством ожидал его приближение по мере того, как росла тревога Элизабет. Прошло уже две недели с того дня, когда она спустилась и позвонила к нему в дверь по возвращении с прослушивания, и все эти две недели Жос знал, что он придет сюда в этот вечер, придет нервный и забьется в угол, который он себе именно таким и представлял, и на протяжении всех этих четырнадцати дней он знал, как тяжело ему будет пережить этот момент, но знал также и то, что если Элизабет не отвергнет его присутствия, он будет возвращаться сюда каждый вечер, будет забиваться в этот угол и так же ждать. Он превратился в человека, который испытывает потребность скатиться до самого низа. Он вспомнил фантастический роман Риго «Господин Бертомье», вспомнил головокружительные видения главного его героя… Больше ничего, или почти ничего, не удерживало его над пустотой, наклониться над которой его так тянуло.