Читать интересную книгу Бар эскадрильи - Франсуа Нурисье

Прогулки Жоса по городу стали совершаться по определенному маршруту с какой-либо целью: набережные Сены, Тюильри, где можно было побегать, пока не слишком разозлятся сторожа, Марсово Поле, где с наступлением вечера начинались странные состязания по бросанию палок вдаль. Были у них и свои запретные места: такая-то и такая-то улица, куда собака отказывалась идти, как если бы в своей предыдущей жизни она, например, пережила там ужасное испытание. Часы, проводимые на улице Шез, больше не отдавались на откуп прострации или сиесте. Дрыхнуть среди дня под неусыпным взглядом большой собаки невозможно. Зюльма навязала Жосу логичные действия и самоуважение, от которого он из-за одиночества чуть было не отвык совсем. Он навел в квартире порядок. Почти тридцать лет он сваливал свою почту в картонные коробки, не разбирая ее, из суеверного и профессионального уважения к прозе бумагомарателей, даже если она была частью быстро забытых и не имевших продолжения литературных опытов, данью раздутому тщеславию или же представляла собой счета поварихи. Жос недавно дал Мюльфельду и Анжело покопаться в некоторых ящиках. Они провели там нечто похожее на классификацию: приличного размера скрепки соединяли одно с другим письма одних и тех же авторов, делая их чтение одновременно более удобным и более ностальгическим.

Следы, оставленные этими толкователями, напомнили Жосу о письме Мюльфельда, забытом месяц назад. Тогда он не ответил на него из-за своего безволия; теперь он заставил себя написать несколько вежливых строк: туманно извинился за свое молчание, сославшись на «траур». Потом, подумав, начал по-другому: «Внезапная смерть моего свояка, Конрада Крамера…» Он объяснил также, что апрельское послание до него так и не дошло, «равно как и многие другие…» В остальном письмо как бы пресекало все жалобы на судьбу. Он подписался, наклеил марку и тут же отнес его с чувством облегчения на почту. Собака обожала прогулки до почты на улице Ренн.

В квартиру Элизабет, где Реми проводил все больше и больше времени, доставили белый «Бехштейн». Жос слышал аккорды гитары, фортепьяно, обрывки музыкальных фраз, повторяемые по двадцать раз. Он подшучивал над ней: «Ты будешь жаловаться хозяину на старого типа с его шавкой, а я скажу ему, что думаю о проклятой певичке с пятого…»

В саду в Шамане прошел сеанс фотосъемок для обложки пластинки на сорок пять оборотов. В дело пошло все: семейное фортепьяно под кедром, Элизабет в цыганском наряде, Элизабет, изображающая гостиничную воровку, Элизабет в виде Голубого Ангела. Фотограф и его ассистент разыгрывали из себя художников. Элизабет прилагала столько же усилий в следовании их указаниям, сколько в работе над своим голосом с ведьмой, живущей на улице Жофруа-Ланье, проявляла столько же доброй воли, сколько при исправлении, вместе с Реми, текста песен. «Вот так же серьезно она, наверное, вкалывала и в команде Боржета», — подумал Жос, наблюдая за ней издалека. Он спрашивал себя, что означают эти две складки, появлявшиеся иногда на лбу Элизабет: долго она еще будет изображать из себя святую недотрогу? Именно Реми настоял, чтобы Жос приехал в Шаман. «Мама будет очень рада», — пообещал он смеясь. Слово «мама» он произносил как-то по-детски. Зюльма, осторожная в те времена, когда садовник привел ее на обрывке веревки, демонстрируя особь, оказавшуюся в тяжелых социальных условиях, сейчас вернулась с видом триумфатора. Заполучившая теперь хозяина, с которого она не сводила глаз и терлась боком о его брюки, она удовлетворилась тем, что, отрывисто щелкнув два-три раза челюстями, заставила Вольтера и Руссо посторониться. Сеттеры приняли информацию к сведению и улеглись, восхищенные, в нескольких шагах от нее.

Жосу совсем не нравилась эта роль старичка, которую возрастная логика обязывала его играть. Держа руку на шее собаки, он наблюдал, как г-жа Кардонель наблюдает за ним самим. Вежливость и любопытство вели переменчивую борьбу на лице с голубыми волосами: у нее вызывал интерес этот сопровождавший Элизабет шестидесятилетний тип с образцовыми несчастьями. Г-жа Кардонель называла Элизабет не иначе как «мой малыш» и часто обнимала ее. Жоса она называла «господином». Они говорили о животных. Элизабет во фраке и цилиндре, с тростью в руке, сидела верхом на самой нижней ветви кедра. «Сейчас мне будут рассказывать о всех маленьких Кардонелях, которые на этой ветке…» Жос вздрогнул и, не извинившись, встал и пересек лужайку. Как же хороша была Элизабет! Зюльма встала рядом с ней, положив передние лапы на кору дерева, и все сразу поняли, что это будет лучшее фото, то самое, которое после множества бесполезных колебаний украсит обложку диска.

Пока фотографы укладывали свой материал, складывали в чемоданы одежду, затаскивали фортепьяно обратно в гостиную, три собаки устроили на лужайке такую безумную возню, что, проходя мимо, можно было услышать тяжелое дыханье старого Вольтера. На какой-то момент все остановились, глядя, как играют собаки. Элизабет, все еще в костюме Марлен Дитрих, не торопилась снимать черные брюки, блестящие туфли и белый гофрированный жилет, которые ей так шли.

Реми пришлось вмешаться, чтобы остановить возню собак, пока у Вольтера не случился инфаркт. Ему пришлось броситься на траву, чтобы на полном бегу остановить Зюльму. Элизабет сжала руку Жоса и подбородком указала ему на лужайку, на которой газонокосилка нарисовала свои более или менее зеленые параллели, на фортепьяно, спокойно стоявшее на верхних ступенях террасы, на тени, которые удлинили конец дня и осень. Потом тихонько спросила: «Ну что? Вы сами, вы в это верите?»

— А почему бы и нет? — ответил Жос. — Не двигайся больше, не смейся, сейчас вылетит маленькая птичка. Да, почему бы и нет? Если сумеешь сохранить свою серьезность…

ЧАСТЬ VI. МЕСТО СТОЯНКИ И ОТДЫХА

«ЭСКАДРИЛЬЯ»

Дельбек был старый, испытанный летчик. Он был такой толстый и сварливый, до такой степени не был уверен в своем возрасте, что уже никто не знал, был ли он асом четырнадцатого или сорокового года и посадил ли он свой самолет на крыше магазина «Галери Лафайетт» или же в Андийских Кордильерах. Никто даже толком не знал, держал ли он когда-нибудь в своих руках рычаг управления. Но он написал прекрасные мужественные книги, полные ностальгии, о прошлом авиации, и, говорят, у него была самая полная коллекция фотографий воздушных боев двух войн, акробатических демонстраций, «авиасалонов», фотографий знаменитых летчиков (с посвящениями), не говоря уже об авиамоделях, за которые ему, по его словам, безуспешно предлагали целые «состояния». И это было достойно уважения, так как он был беден, так любил выпить и был так грязен, что никто ему уже почти не предлагал стаканчик в барах, в которых он приземлялся каждый вечер.

Никто так и не узнал, как же ему удалось раздобыть денег на выкуп аренды грязного помещения на улице Эстрапад (то ли это был вьетнамский ресторан? то ли прачечная?) и переделать его в своего рода кабаре. Он оборудовал там самую длинную в Париже стойку (как говорили про эту стойку злые языки, «это был единственный самолет, который он когда-либо пилотировал»), подвесил в нем на нейлоновых нитях свои самые лучшие уменьшенные модели «Скадов» и «Ньюпортов» четырнадцатого-восемнадцатого годов и впритык, до самого потолка, покрыл стены знаменитыми фотографиями, пожелтевшими, волнующими душу образами, среди которых выделялись три-четыре увеличенных снимка: взгляд Гинмэра, ангельский профиль Мермоза, глаза грустной газели Гари, несколько устаревшая элегантность полковника авиации Таунзенда… Все друзья, которые перестали угощать Дельбека, столь же охотно, как когда-то, собрались здесь осенью 1981-го года, чтобы он угостил их: открытие стало триумфом, и триумф получил продолжение. За два года «Эскадрилья» стала очень модным местом. Там можно было увидеть стоящих рядом забияк, слишком красивых, чтобы быть настоящими, актрис, голлистов в отставке, чемпионов по теннису и дам с точеными ножками, которых куртуазно называли стюардессами. Никто не спрашивал, каких линий, каких компаний. Машины оставляли на площади Пантеона в полном беспорядке, и полицейские соседнего комиссариата уже даже не пытались что-либо предпринимать — со столькими префектами эти люди были на «ты». Дельбек еще больше потолстел, перестал курить свои гаванские сигары и оспаривал бойкие номера у «Кафе Эдгара» и у «Дона Камильо». У него слушали по-настоящему свирепых шансонье, певцов с неожиданными убеждениями, Манитаса де Плату, перебежчиков с Востока. Каждый вечер он ограничивал количество посетителей. Даже не слишком заботясь о правилах безопасности, в маленьком зале внизу старались не набивать больше восьмидесяти человек. Что же до знаменитого бара, то только семь или восемь первых табуретов позволяли видеть сверху спектакль; остальные же предоставляли сидящим на них лишь возможность медленно напиваться, прислушиваясь к обрывкам песен. Именно там и собирались завсегдатаи, разговаривая вполголоса, что все равно казалось слишком громко бармену, для которого стало особым удовольствием водворять вокруг себя тишину.