по плечу, он мягко увещевал ее:
— Искать же будут, следом же бросятся. Уже ночь скоро… Возвращайся, Карасэс, ладно? — Он уже раскаялся в своей резкости.
— Кому искать-то? Куда я уехала, одна лишь вдова Аргына знает, только завтра скажет. — И как-то по-детски махнула рукой. — Мы тогда уже совсе-ем далеко будем. — И, решив, что дело улажено, вставила ногу в стремя.
А Хабрау закрыл глаза и покачал головой.
— Ай, не знаю, не знаю… — сказал он и вдруг понял, что ближе этой горестной женщины нет у него в жизни никого.
Словно теплая волна прошла в груди, глаза наполнились слезами. Даже острый испытывающий взгляд Татлыбике, вдруг возникший перед глазами, такой взгляд — любого примнет, не мог уже удержать его. Напротив, словно добавил его чувству задора. Скажет Карасэс еще слово, и не найдет Хабрау что возразить. Может, это и есть судьба?
Он застыл в изумлении от такой неожиданной и сильной перемены в себе. И перемена эта, казалось, захватила не только душу, но и все вокруг. Лошади отчего-то за-прядали ушами, фыркают, беспокойно бьют копытами землю, потому, видно, и Карасэс никак не может залезть на свою Звездочку.
Что-то со свистом пролетело возле самого уха, но Хабрау даже не шевельнулся. Перед большим событием, перед решающим поворотом своей судьбы стоит он сейчас — хочет вдуматься в него, вчувствоваться полнее. До всего иного и дела нет.
Только почему вдруг Табылдык, таща коней в поводу, бежит к ним? И кричит:
— Чего стоите? Скорей на коней! Бегите!
Только тут Хабрау заметил, что из леса со свистом летят стрелы и всадники в черных личинах скачут прямо на них. Вздрогнул Хабрау, словно обрызнули его холодной водой, очнулся и выхватил из колчана стрелу. Карасэс прижалась к нему.
— Скачи в аул! — крикнул он ей.
Но Карасэс только мотнула головой, оттолкнула его к лошади и, прикрывая собой, стала доставать лук. Всадники остановились и стали разъезжаться, идя на обхват трех путников. Табылдык, размахивая саблей, набросился на двоих, которые уже было совсем близко подъехали к сэсэну. Вышиб одного из седла, но другой, большой и сильный, сплеча рубанул его.
— Домой, говорю! — опять крикнул Хабрау. — Скачи домой, поднимай джигитов!
Ни он, ни она не заметили подкравшегося сзади всадника.
— А тебя здесь оставить? — зло сверкнула Карасэс глазами, и тут же торжествующая улыбка осветила лицо: се стрела вонзилась прямо в черную личину одного из разбойников. — Ага, попало?
И в это мгновение что-то сверкнуло над головой сэсэна. Мигом раньше, чем сам Хабрау, поняла Карасэс — метнулась словно рысь, обняла, закрыла его. Сабля врубилась в ее шапку, сшибла с головы и, отскочив, полоснула сэсэна в плечо. Хабрау и Карасэс так, обнявшись, и упали под копыта коня.
Хабрау, вцепившись здоровой рукой в стремя, пытается встать. Всхрапывают кони, грызут удила, поднимаются на дыбы. Пять или шесть всадников кружат вокруг сэсэна. У всех на лицах черные тряпки с прорезью для глаз.
Один из них вдруг закричал:
— Дурачье! Это же Хабрау-сэсэн! А где Айсуак? Баба же это, а не Айсуак!.. Вот вам, вот вам, дармоеды! — И он принялся хлестать их камчой.
Кто они такие, в черных личинах, зачем ищут Айсуака, а если найдут, что сделают, — ничего Хабрау понять не в силах. Рядом, вся в крови, лежит Карасэс: с запрокинутого лица сходит выражение боли, и оно разглаживается в спокойной улыбке. Что это — предсмертное удивление? Или не может поверить тому, что, когда пришло к ней счастье, которого она ждала много лет, к которому так рвалась сердцем, все и кончилось?.. Карасэс, Карасэс, светлая несчастная душа…
Но вот голос стал удаляться:
— Ничего ихнего не касайтесь! И лошади пусть остаются!.. Посягнуть на сэсэна — как руки не отсохнут!
Хабрау вскочил. От боли трясет все тело, муть наплывает на глаза. Нащупал рассыпавшиеся стрелы, взял одну, вставил в лук.
— Вот вам!.. Вот вам, грязные разбойники!
Но стрела отлетела шагов на десять и упала бессильно на траву. А черные эти привидения уже достигли лесной опушки. Вот еще раз колыхнулись перед взором и исчезли. Зажав рану, Хабрау упал на землю. Снова перед глазами закружили черные личины и, наползая, разрастаясь, закрыли весь белый свет.
— Энжеташ… — прошептал он и потерял сознание.
Путь свой, оборванный нелепой кровавой стычкой, он смог продолжить только через десять дней. Крови он потерял много, но рана не была опасной. Карасэс отбила его от смерти, которая вилась за ним, чтобы проводить в чертоги Тенгри, и сама ушла с ней.
Первые три ночи Хабрау то и дело терял сознание, бредил черными всадниками. Мечется, хочет встать, рвется куда-то. «Вот они, вот! Стреляйте, стреляй!» — кричит он. Но кто-то мягко гладит его по лицу, и он успокаивается: «Энжеташ… Карасэс… — И снова: — Таймас-агай! Аргын! Глядите, у Тохтамыша знамя упало! Вперед!»
Пролежав трое суток в беспамятстве, он внезапно пришел в себя. Но был еще слаб. Не то что встать, руки поднять не может. Рана горит, дергает ее частой болью, в лад кровотоку. Но того сильнее исходит болью душа. Садится рядом Татлыбике, смотрит в его изможденное лицо, в тоскливые глаза и качает головой:
— Эх, сэсэн! Есть ли милосердие в этом мире? Или нет его? И неужто мало тех, кого до времени приняла могила? Теперь еще и Карасэс… И скажи, разве такой ты человек, чтобы вот так, безоглядно, в бои-сражения кидаться с головой?
Хабрау молчит. В смерти Карасэс он винит только себя. А насчет боев-сражений, так тут Татлыбике противоречит сама себе. Ее же слова: у певцов Акмана и Суяргула в одной руке была домбра, а в другой сабля. Но нет у Хабрау сил, чтобы спорить с ней. Хорошо хоть, щадя душу Хабрау, байбисе не корит его тем, что Карасэс сбежала-то из-за него, и на этом спасибо. А если зайдет разговор об этом, что он сможет сказать? Ответ у него есть, но никому он его не скажет, если бы и открылся — наверное, не поняли бы…
Все это, по твердому его убеждению, случилось по воле самого Тенгри: на миг короткий Хабрау позабыл Энжеташ и посмотрел на другую — и небо осудило его. И теперь, душой и телом слившись воедино, Энжеташ и Карасэс стали вечной жгучей болью сэсэна. Как людям объяснишь это? Выходит, одно и то же чувство в одном случае Тенгри одобряет, а в другом за него же карает. А что живые на то и живые, чтобы