делам кочевья.
Оказывается, старики донимают ее, зудят без устали: «Тесно здесь, пасти стада негде. Чем жаться в горах, лучше скорее в степь». В каждом ее слове была горечь. Разговор опять перешел на ее мужа.
— Сам видишь, любит бей сомневаться и выжидать. Из-за этого, пытаясь одурачить других, остается одураченным сам. Потом… как это сказать… слишком уж мягок, человечен. Нельзя так! У большого турэ и кулак должен быть большой и крепкий.
— А справедливость?
— Суд камчи — вот какая нужна справедливость! Из-за этой его справедливости вон что Байгильде вытворяет! Нет, Хабрау, хочешь над тысячами править — о жалости забудь.
Хабрау опустил голову. Все правда… Ради единства воинов, не только воинов — ради единства всей страны сколько ночей провел он без сна, сколько принял горя! Все его думы, вдохновенные песни, разговоры с воинами были об одном — о том, чтобы объединить разрозненные роды, собрать под одной рукой.
— Отчего же так? Куда бы я ни приходил, песни мои, каждое мое слово, что идет из сердца, встречали с радостью. Турэ, знаменитые батыры со слезами на глазах клялись, что до самой смерти будут вместе… — говорил он тихо, будто разговаривал сам с собой. — Значит, уши слышали, но души не услышали…
— Сынок, Хабрау, скажу, не обижайся… Когда бы все в мире по словам сэсэнов шло — спасли бы в давние годы Акман и Суяргул страну от ханов. Они ли со злыми ногаями не бились? В одной руке сабля была, в другой домбра. А какой выпал конец… — Татлыбике, словно утешая ребенка, погладила сэсэна по спине.
— Строгий суд, суровый приговор, — сказал Хабрау, не поднимая головы.
— Не так ты понял мои слова, вот и обижаешься. Мне ли не знать, какая боль жжет тебя? И сама в том же огне горю. Не одного, а двух моих сыновей погубила Орда. Лучшие джигиты моего кочевья сложили головы на чужбине… И сейчас только было настал удобный случай и страна моя начала стягиваться в один клубок, как опять все запуталось и размоталось. Нет, Хабрау, мои слова — не приговор. Глупость, жадность, слабость турэ губят нас. Только это и сказала… Если бы песня сэсэна да слилась со звоном сабли!
— Я не оставил войска, не сбежал, байбисе. Такой был приказ Юлыша-турэ: Таймаса-агая доставить к тебе живым…
— За это спасибо. К десяти лошадям, о которых говорил Юлыш, сама бы от себя еще десять добавила… — сказала Татлыбике, незаметно вытирая глаза. — А ты, как и раньше, все такой же чувствительный, сразу обижаешься… Я ведь не сказала, что ты сбежал. Нет, и за сына Айсуака, и за Таймаса-агая я до конца своей жизни перед тобой в долгу.
— Ладно, долги потом будем считать. Я сегодня вечером уеду, байбисе. Вели дать мне с собой еще одного коня и оружие. Хорошо бы еще в товарищи какого-нибудь джигита.
— Согласна, — сказала байбисе. Ее лицо, все в той же неувядаемой красоте, притушенной сейчас строгостью, на короткий миг осветила улыбка. — Умоляю тебя, сэсэн, будь с беем, не бросай его. Теперь, когда потерял Аргына, нет у него никого, кому он мог бы открыться, излить душу. Зумрат еще молода. Не та жена, чтобы вместе с мужем тянуть постромки… — Она замолчала, словно бы задумалась: говорить или нет? — Послушай, сэсэн… — нерешительно сказала она. — Знаешь ты такого парня, Толкебай зовут?..
— Знаю, байбисе, зачем спрашиваешь?
— Так просто… Я через гонца передала Богаре, чтобы он этого джигита послал сюда. Если Толкебай все еще там болтается, скажи, пусть сейчас же отошлют ко мне.
— Он же десятник. Охраняет молодую бике.
— То-то, что охраняет! — отрезала байбисе Татлыбике, лицо ее вновь потемнело. — Жена гуляет — мужу позор, турэ гуляет — в стране раздор…
Хабрау не понял, с чего она вдруг вспыхнула.
— Хорошо, передам. Прощай, байбисе, — сказал он и потянулся к ременной ручке двери.
— Не торопись, я еще не все сказала. — Татлыбике рукоятью камчи показала, чтобы он вернулся. — Оказывается, Карасэс-то лишь о тебе и говорит, имя твое с языка не сходит. Вижу, понимаю, на восемь лет Айсуак моложе ее, не может она его за мужа принять. И тот, дурачок, называет ее «енге». Разве что теперь иначе будет… — то ли усмехнулась, то ли вздохнула байбисе.
— А мне какое дело? — сказал Хабрау, покраснев.
— И я про то же, сэсэн. Любят ли они друг друга, нет ли, ио выше обычая не прыгнешь! Намекни ей, пусть не обнадеживается. Если она сейчас, когда Богара должен сесть на ханство, опозорит его дом — не прощу, отдам на суд аксакалов. Так ей и вдолби!
Хабрау молчит. Нет на нем вины, но чувствует себя так, будто изобличили его в каком-то грехе. И в то же время затлел в душе гнев: какое у Татлыбике право так с ним разговаривать? Но сэсэн, хотя страха не ведает и слово свое с языка обратно глотать не привык, не в силах заговорить. В суровых, но справедливых речах байбисе нашел он утешение своей душе, снова поднялся в нем задор, но последние ее слова опять спутали все его мысли.
Но Хабрау понял, что Татлыбике мечется, сама не знает, что ей делать, одного хочет — спасти этих двух несчастных, стоящих на краю пропасти, Карасэс и Айсуака. Понять-то понял, но с языка слетело другое:
— Сами виноваты! Тогда еще нужно было вернуть Карасэс в отцовский дом.
— Эх, когда бы не этот проклятый обычай! — Внезапно смягчившись, Татлыбике заглянула Хабрау в глаза. — И все же поговори с ней…
Хабрау же решил поговорить не с Карасэс, а с Айсуаком, пристыдить его малость.
Айсуак со своими сверстниками сидел на берегу. Они с шумом, с криками спорили о чем-то. Хабрау подозвал его к себе, но не успел заговорить, тот сам выложил свою обиду:
— Опять, значит, в дорогу? А я что должен делать? Вон ребята говорят, наш, мол, черед настал. Кому семнадцать, кому шестнадцать, а мне уже девятнадцатый пошел… Уговори маму, пусть нам оружие даст. Тебя, наверное, послушает.
— Оружие, может, и даст, я скажу, — ответил Хабрау, не очень-то веря своим словам. — Но нельзя вам уходить отсюда. Кто тогда будет охранять аулы и все эти стада?
— Уж кого хватает, так это стражей. Сидим, в камнях прячемся, а там воины, не щадя жизни, бьются. И мы бы лишними не были.
— Эх, Айсуак! Придет черед, и вы из этой горькой чаши отопьете, не торопись… Был у меня к тебе разговор, да, видно, в другой раз. Коли суждено будет нам