Все мюриды, перешедшие еще до этого финального акта… на русскую сторону, тут же «получали полное прощение» и с доверием принимались при желании на службу, а оставшиеся до конца непримиримыми были отпущены «на свободное жительство» в аулах с личным оружием, чтобы не унижать их достоинства, так же, как, впрочем, оставлено оно было и самому имаму, и с ним он предстал даже перед наместником, а впоследствии и перед российским монархом.
Встреча с Александром II, состоявшаяся 15 сентября 1859 года в городе Чугуеве Харьковской губернии, во время которой царь обошелся с ним на удивление великодушно и заверил, что Шамиль не будет раскаиваться о сдаче в плен, особенно глубоко тронула имама. Он начинал понимать, что находится «не во враждебной… а в дружественной стране».
О высокой степени гуманного отношения к пленнику красноречиво говорят и приготовленный специально для него чай в серебряном сервизе в отдельной палатке по прибытии на место первого «заточения» в русский военный лагерь, и купленные наместником ему и его близким подарки (англичане, к слову, в аналогичных ситуациях предавались грабежу, обирая до нитки), и построенный ему в Калуге, где была назначена ссылка, большой двухэтажный дом с маленькой мечетью во дворе, и годовое, весьма приличное содержание в 15 тысяч рублей (профессор, для сравнения, получал тогда 5 тысяч).
Такое обхождение было не только с Шамилем. Он упоминал о других сосланных горцах, которые «ходили на свободе, получали также от государя содержание, занимались вольной работой и жили своими домами» и до глубины души раскаивался, что не так содержал русских пленных.
При прощании по пути следования в глубь России с курским губернатором Н. П. Бибиковым Шамиль поблагодарил его за проявленное гостеприимство и откровенно признался: «Как военнопленный я не имел права ожидать повсюду ласкового приема». На это губернатор в свою очередь ответил: «Русские зла не помнят, и нет сомнения, что и далее Вы встретите к себе повсюду внимание». Последующие наблюдения Шамиля подтвердили это. Он действительно убедился, что на него никто не сердится и не желает зла, даже мальчишки, а на Кавказе, по его утверждению, в таком же положении «закидали бы… грязью… прибили бы… и даже убили…».
Получив в России признание, испытав после всего такое отношение к себе «как к другу и брату», знакомясь с показываемыми ему сопровождающими офицерами достопримечательностями российских городов и столиц, посещая балы в дворянских собраниях и театры, имам как-то при осмотре дворца в Царском Селе остановился и долго восхищенно смотрел на статую Спасителя и как глубоко верующий человек после раздумий сказал: «Он многому прекрасному учил Вас, я тоже буду ему молиться…» А на заданный однажды кем-то вопрос: «Отчего Вы так упорно не сдавались?» — искренне ответил: «Да, я жалею, что не знал России и что ранее не искал ее дружбы».
За семь лет нахождения в ее пределах Шамиль постепенно пришел к мысли присягнуть ей на верное подданство и обратился к государю с собственноручным письмом на арабском языке, где, в частности, говорилось: «…я завещал им (детям) быть верноподданными царям России и полезными слугами новому нашему отечеству… Упокой мою старость и повели, государь… принести мне и детям моим присягу на верное подданство… В свидетели верности и чистоты моих помыслов я призываю всемогущего Бога… и даю клятву на священнейшем Коране…»
Присматривавший же за ним и ставший для него очень близким в радости и горе генерал М. Н. Чичагов поддержал его в этом намерении и, чтобы оно нашло скорейший благосклонный отклик в правящих кругах, незамедлительно известил обо всем телеграфом военного министра.
Соответствующие службы тут же получили распоряжение для этого торжественного случая перевести на арабский язык, «применительно к мусульманской религии», присяжный лист, назначить муллу. Символически подведя черту всему пережитому за долгие годы познания России, 26 августа 1866 года Шамиль со всем своим семейством в зале Дворянского собрания Калуги при полном соблюдении норм и обычаев шариата присягнул ей на верное подданство, после чего как и все проходившие в разное время через этот обряд, в том числе и целые народы, считался уже соотечественником.
Это действие опиралось на соответствующие правовые нормы, содержавшиеся в своде законов Российской империи. В законе по этому поводу говорилось: «… все, присягая царю на верность подданства на кресте и Евангелии или по своей вере…», становятся русскими подданными, «независимо от национальности и вероисповедания».
Шамиль очень надеялся, что все его сыновья и зятья, приняв присягу, будут служить новому Отечеству и его монархам «верой и правдой». После замирения на Кавказе было удовлетворено и сокровенное желание имама посетить священный город мусульман, о чем он просил государя во время личной встречи в Санкт-Петербурге еще в 1861 году. Спустя 9 лет, в 1870 году, со своим семейством, на выделенное специально для этой поездки казенное пособие, он отправился в Мекку. Вернуться из-за «одолевших недугов» ему было не суждено. Шамиль умер в 1871 году в Медине, благословляя Россию и молясь за ее «великодушного монарха».
В его поистине великой судьбе, как и в неразрывно связанной с ней жизненной участи его сыновей, отражена судьба многих горских народов, раздиравшихся противоречивыми настроениями «за» и «против» при единении с Россией. Сын Шамиля Джамал-Эддин, выданный в 1839 году отцом в заложники (аманаты) русским, был окружен вниманием и заботливо воспитан в Пажеском корпусе, самом престижном военном учебном заведении, попал на службу в один из гвардейских полков и горячо полюбил свою вторую родину. Он умер в тоске по ней, принужденный родителем помимо своей воли вернуться в Дагестан, прожив там всего три года. Шафи-Магомет стал генерал-майором, поступил служить в конвой его величества, и, судя по всему, также был патриотом России. Кази-Магомет нарушил завещание отца, не вернулся из-за границы и подался в турецкие войска, в составе которых принимал деятельное участие в различных военных кампаниях против России, особенно в 1877–1878 годах.
Аналогичные сомнения, характерные для одного человека или его семьи, проявлялись в интеграционных процессах при сближении с Россией у целых народов Кавказа. Одна, чаще всего самая значительная часть тех или иных этнических сообществ, в конечном итоге приходила к осознанию своего единства с Россией, признанию ее своим Отечеством, а другая продолжала сохранять по отношению к ней или нейтральную до поры до времени неопределенность, или даже открытую враждебность.
Существенную роль в определении государственных предпочтений играла консервативная сфера религиозных взглядов.
Особенно ярко эта двойственность проступала на поверхность исторических событий в экстремальных ситуациях. Например, в периоды военных лихолетий часть мусульман края, так же, как и миллионы других их российских единоверцев, молилась во главе со своими муллами, как когда-то и имам Шамиль, за Россию, прося Всевышнего о ниспослании победы русскому оружию.
Другая часть предавалась не успевшему остыть за годы российского подданства религиозному фанатизму и выступала на стороне противников России, наивно полагая, что отстаивает собственную самобытность и свой путь развития нации.
Формирование общегражданских связей в России носило постепенный характер, начиналось при вхождении тех или иных национальных сообществ в состав России и продолжалось на последующих этапах. На рубеже XX века этот процесс приобретал все большую устойчивость, но не был еще завершен. Не получил он завершения, как показывает современный конфликт в Чечне, и поныне.
Наличие отнюдь не «насильственных, феодальных, военных», как считал В. И. Ленин, связей межу народами, населявшими просторы огромной страны, «скрепляло» народы Российской империи. Происходившая на Северном Кавказе эволюция насильственных связей приводила, например, к постепенному вытеснению их там, где они существовали, общегражданскими. Эта тенденция обусловливалась быстрыми процессами интеграции местных инонациональных сообществ в систему российских государственных отношений, имевших для такого объединения необходимую структурную приспособленность. Однако в 20–30-е годы ХХ века в отечественной исторической науке утвердилась точка зрения о насильственной природе связей между народами в Российской империи, и подобные представления сохраняются в ряде случаев до сих пор.
Признак субъектной идентичности Северного Кавказа с другими частями России с долей региональной специфики прослеживается в административно-территориальном обустройстве региона. До окончания Кавказской войны разграничение проходило по военным округам, но дальнейшее закрепление этого пространства в составе России подвело к необходимости создать и здесь типичную для центральных районов структуру. На этой окраине были образованы три области: в 1860 году Дагестанская (до этого с 1846 года она называлась Дербентской губернией), Кубанская, Терская и две губернии: еще до отмеченной реорганизации в 1847 году — Ставропольская (до этого — Кавказская область), а в 1896 году — Черноморская (ранее это был округ Кубанской области).