Все это, разумеется, не помогало работе. Ходасевич считал, что за этими помехами стояли сознательные интриги коммунистических руководителей Пролеткульта, чьи лекции посещались студийцами куда менее охотно, чем занятия, проводимые «буржуазными спецами». Но настоящие проблемы возникли, когда разговор коснулся собственного творчества пролетарских поэтов.
Среди учеников Ходасевича было несколько впоследствии известных авторов — Василий Александровский, Василий Казин, Владимир Кириллов, Николай Полетаев. Заметно выделялся способностями Михаил Герасимов. Побывавший до войны во Франции, сменивший немало профессий, Герасимов начинал в общем ряду поэтов постсимволистского поколения. Его дореволюционные стихи были не лишены ни лиризма, ни чувства слова, хотя и не слишком самобытны. Ходасевич отмечал их в рецензии на «Сборник пролетарских писателей». После 1917 года Герасимов начал поэтизировать индустриальный труд, о котором прежде писал с тоской и отвращением. Но избавиться от символистских клише молодому поэту по-прежнему не удавалось. В результате рождались такие строки:
…А ты прошла между машинами,В сердца включая чудный ток,И дрогнув дружными дружинами,Поплыл торжественный поток[395].
Самым знаменитым произведением Герасимова стала «Песнь о железе»:
В железе есть стоны.Кандальные звоныИ плач гильотинных ножей,Шрапнельные пулиЖужжаньем плеснулиНа гранях земных рубежей.
В железе есть зовыЗвеняще-грозовы,Движенье чугунное масс:Под звоны металлаВзбурлило, восстало,Заискрилось в омутах глаз…
Это стихотворение уже потому заняло свое место в истории русской поэзии, что «ответом» на него стало «Железо» Николая Клюева, неизмеримо превосходящее герасимовский опус по мастерству и лирическому напряжению. Но то, что один из самых больших поэтов той эпохи счел возможным вступить с Герасимовым в лирический диалог, примечательно.
Ценил его и Ходасевич — точнее, ценил творческие потенции, возможное будущее Герасимова. Скорее всего, именно Герасимову посвящен набросок, озаглавленный «Поэту-пролетарию»:
Байрону, Пушкину вслед, родословьем своим ты гордишься; Грубый отбросив терпуг, персты на струны кладешь; Учителями твоими — Шульговский, Брюсов и Белый…
Вижу, осталось тебе стать чудотворцем — и всё.
В этом же духе выдержана и статья «Стихотворная техника М. Герасимова», напечатанная в сдвоенном втором-третьем номере журнала «Горн» — органе Пролеткульта. В этой статье Ходасевич отмечает, что Герасимов, при всей своей талантливости, «еще не умеет установить необходимое равновесие между тем, что в просторечии зовется формой и содержанием», что он зависим от своих ближайших предшественников — Блока, Белого, Брюсова. По словам Ходасевича, упреки его в напечатанном тексте были сильно смягчены, но даже в таком виде статья обидела Герасимова, и он перестал ходить на лекции Ходасевича.
Был среди слушателей и один человек, Владиславу Фелициановичу уже хорошо знакомый. Его звали Семен Абрамович Родов. История общения с ним изложена Ходасевичем в нескольких статьях, и она довольно интересна.
Родова Ходасевичу представил Лев Яффе в период работы над «Еврейской антологией» — представил как молодого сиониста, пишущего, однако, стихи по-русски. Двадцатипятилетний студент не особенно понравился поэту, безликие стихи его понравились еще меньше, но Родов был «вежлив и доброжелателен», и Ходасевич его терпел. Как раз в это время состоялся октябрьский переворот. По словам Ходасевича, Родов в разговорах с ним страстно ругал большевиков и «подсмеивался над моей наивностью: как я могу не видеть, что Ленин — отъявленный пломбированный германский шпион». В один прекрасный день он прочитал Ходасевичу поэму «Октябрь»: «Ненавистничество автора к большевикам было до неприятности резко, я бы сказал — кровожадно. Заканчивалась поэма в том смысле, что, дескать, вы победили, но мы еще отомстим. Как рефрен, повторялся образ санитарного автомобиля, который носится по Москве, по Садовым:
Кругом, кругом, кругом, кругом…
Эта строчка запомнилась, как и тема автомобиля. В том, что большевики не продержатся больше двух месяцев, Родов не сомневался»[396].
Вскоре, однако, Ходасевич узнал, что «ненавистник большевиков» устроился на работу в типографию Левинсона и выдвинулся в члены заводского комитета. Весной 1918 года вышла книга Родова «Мой сев». Ходасевич стал искать издателя для своей новой книги стихов «Путем зерна». Издательство Цетлина, первоначально собиравшееся ее выпустить, закрылось. И тут Родов предложил свою помощь: типография Левинсона по его протекции готова была напечатать книгу за счет автора, но в кредит, с оплатой после реализации тиража. Условием была хвалебная рецензия Ходасевича на книгу Родова (которая, кстати сказать, была наречена «Мой сев» не просто так, а в честь грядущего выхода «Путем зерна», как объяснил молодой автор) в «Русских ведомостях» или во «Власти народа». Ходасевич резко отверг сделку, и на этом его общение с Родовым прекратилось.
И вдруг бывший сионист оказывается в числе пролетарских поэтов. Как описывает Ходасевич, он был «уже не в студенческой тужурке, а в кожаной куртке. На руках нарастил он грязь и мозоли. Держался столбовым пролетарием и старым большевиком. На собрании, а потом на лекциях довольно часто и развязно обращался ко мне, забыв мое имя и отчество и называя меня „товарищ Ходасевич“, словно мы никогда раньше не встречались»[397]. Наконец, на одном из чтений в Пролеткульте Родов, не смущаясь присутствием Ходасевича, прочитал поэму «Октябрь». «Это была та самая поэма, которую я знал, но перелицованная, как старая шуба, и положенная на красную подкладку»[398]. Политическая тенденция была изменена на противоположную. Но «вся описательная, пейзажная часть осталась без изменения». Уцелела и запомнившаяся Ходасевичу строка:
Кругом, кругом, кругом, кругомОкровавленной Москвой —На коне я мчусь упругом.Смерть — мой быстрый вестовой,В лазарете брошу тело,Пуля тотчас вслед запела.Чтоб другое на путиЧерез улицу найти[399].
Ходасевич еще не знал, какое продолжение получит эта история и как скажется она на его судьбе. Не мог он предвидеть и впечатляющей, но краткой карьеры своего «ученика».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});