Читать интересную книгу Красные курганы - Валерий Елманов

– Тебя и то скрепя сердце беру, – заявил он. – А уж этих… К тому же если татары прорвутся к катапультам – кому их защищать? Словом, сам отбери себе людей из ожского полка, и пусть они у тебя трудятся в подсобниках.

Мастеровые, не знающие ратного дела, и впрямь полегли бы тут в первую же минуту, а эти воины ухитрились как-то держаться, сбившись в одну тесную кучку и мгновенно вспомнив все, чему их учили.

К тому же среди них нашелся ветеран. Хотя какой он, к шутам, ветеран – мальчишка совсем, ушедший из родимой Березовки осенью того самого года, когда Константин впервые устроил созыв ополчения. Нынешней весной Мокше минуло всего-то двадцать три. Но разве так уж значимы эти годы, да и в них ли дело.

Тут иное важно – сумел он не растеряться и крикнул срывающимся голосом:

– Щиты перед собой, первый ряд – мечи на изготовку, второй – копья наперевес! Стоим, братья!

И стояли. Насмерть. Пусть и щиты не у всех были, да и копья тоже, но они сдержали самый первый, самый грозный натиск.

А тут подоспели ряжцы во главе с Юрко, и сразу стало полегче.

К тому же тысяцкий Золото, сам того не подозревая, успел внести существенный вклад в победу еще до того, как встал плечом к плечу с Сергием. Он на бегу выхватил из-за пояса увесистый топор и, рявкнув что-то нечленораздельное, с силой метнул его в монгола, который как раз в этот момент пытался достать кривой саблей его друга. Топор, весело блеснув в воздухе, с хрустом вошел в грудь нарядно одетого молодого воина. Как выяснилось много позже, это был сам Урянхатай.

Поначалу ожесточение монголов, горестно взвывших от столь невосполнимой утраты, даже возросло. Понять их было можно. Теперь им оставалось только гадать, что сделает с ними грозный Субудай за то, что они не уберегли его единственного сына. Так что выли они, оплакивая в первую очередь самих себя, и терять им было уже нечего.

Оставалась лишь надежда на то, что страшный одноглазый старик, которому на самом деле исполнилось в этом году всего сорок шесть лет,[171] еще может их помиловать, если им удастся вернуться к своим, держа в руках голову русского князя.

Именно потому они напрочь забыли о самой главной задаче – вломиться в тыл русского строя, правый фланг которого, невзирая на помощь двух подоспевших полков, продолжал угрожающе крениться назад.

Возможно, что чуть погодя они бы опомнились и сообразили, что нужно делать в первую очередь, но как раз этих немногих минут у них не было, потому что к ряжцам уже подоспели бывшие полоняники.

Они и впрямь были не обучены строю. Да и какой может быть строй, когда далеко не у всех имелись щиты, лишь у каждого второго – копье, у каждого третьего – меч, у остальных же – топоры, секиры, а то и просто засапожные ножи. Бронь же и вовсе была на двух-трех из сотни.

Но зато у них имелось другое – ненависть к врагу, удесятеряющая силы. И отчаянный визг монголов напрочь глушился гневным русским ревом. Злоба хищника-степняка насмерть схлестнулась со священной яростью пахаря-русича. Никто не собирался уступать.

Это была не сеча, не бой и не рубка на мечах и саблях. Такому зрелищу навряд ли вообще можно подобрать название. Подоспевшие дрались как умели – рогатинами вспарывали брюхо у коней, валя татар на землю и со смачным хеканьем, как дрова на зиму, рубя их топорами. В ход пускалось все, что только было возможно.

Потери русичей были огромны, но никто не обращал на это внимания. Прежде чем получить смертельный удар острой сабли, русич в отчаянном прыжке успевал стащить монгольского наездника с коня, ощутимо слабея от многочисленных ран, глубоко вдавить пальцы в узкие щели глазниц, а уже умирая, из последних сил вцепиться зубами в глотку.

Все смешалось в один окровавленный клубок обезумевших человеческих тел – ни разнять, ни утишить.

И главное они сделали – не пустив врага к основному строю, выиграв те минуты, за которые остатки засады были взяты в плотное кольцо ольговцами и путивльцами, подбежавшими слева, и подоспевшей справа конницей. И вот уже атакуемые превратились в безжалостно избиваемых. Только единицам из них удалось вырваться из смертоносного круга и прорваться к Днепру. Их били прямо в воде. Когда все закончилось, то на противоположный берег реки вышли всего восемь монгольских всадников.

Между тем крики о том, что князя убили, мгновенно долетели до воинов всех полков, рубившихся в основном строю. Такое сообщение может иметь совершенно разные последствия. Либо войско, потерявшее полководца, перестает сопротивляться, либо силы его удваиваются от желания отомстить.

Основных факторов, определяющих этот выбор, всего три.

Во-первых, как воины относились к своему полководцу.

Во-вторых, нужна ли эта победа им самим.

А в-третьих, как подать это известие, какие интонации в него вложить. Если испуганный стон, подразумевающий вопрос «А что же с нами теперь будет?» – это одно, а если ярость боли от утраты, за которую надо немедля отомстить, то совсем другое.

Как раз это и произошло с русскими полками. Жуткое известие лишь добавило им силы. Прогнутый строй почти тут же понемногу начал выпрямляться, и чаши незримых весов, определяющих победу, зависли в шатком равновесии. Какая перетянет – неизвестно. А резервов уже нет, все пущены в дело.

Но тут раздался новый крик, на сей раз радостный, даже торжествующий:

– Живой! Живой!

На вершине холма, отчетливо видимый всем, действительно стоял Константин. Одной рукой он обнимал за плечи Юрко. И лишь тем, кто находился вблизи, было видно, что князь просто повис на нем, удерживаемый на ногах лишь благодаря могучим рукам воеводы Ряжского полка.

Но кому интересны такие мелкие, незначительные подробности, когда гораздо важнее его жест правой руки в сторону врага – мол, вперед.

«Раз он так указывает, стало быть, побеждаем поганых», – решил каждый второй.

А каждый первый просто еще яростнее замахал мечом, разя нехристей направо и налево.

И тут же в сердце каждого воина вмиг появилась такая вера в победу, которую уже ничем нельзя было сломить, а отнять ее только вместе с жизнью. Они и раньше были уверены в этой победе. Да и как иначе, если сам князь сказал, что так и будет, но тут эта уверенность и вовсе переросла в веру, ту самую веру, о которой еще в евангелии сказано, что человек, имеющий ее, может даже горы с места сдвинуть. Степняки же по сравнению с горой и вовсе пустячное дело.

Вот только на самом деле Константин указывал вовсе не им. Это был знак Сергию, чтобы тот немедля возвращался к своим камнеметам – пришла их пора, и давно пришла. Да и указывал он недолго.

Едва Сергий засуетился возле камнеметов, как силы окончательно оставили рязанского князя, он еле слышно шепнул Юрко, чтобы тот его опустил на землю, и устало закрыл глаза. Но это уже ничего не могло изменить. И не важно, сидел бы Константин, стоял или вовсе лежал бы, потому что русская чаша на незримых весах богов войны вмиг потяжелела. Не гири на ее сторону легли – камни увесистые, что в монголов полетели. Из каждой катапульты за раз по нескольку десятков валунов. Да все увесистые, по три-четыре килограмма, а то и вовсе с полпуда.[172]

А еще через минуту новая гирька окончательно склонила в русскую сторону весы победы. Это двухтысячная лава, ведомая Басыней и подкрепленная полутысячной переяславской дружиной, с хрустом врубилась в хребет степных волков, которые испуганно заметались в образовавшемся котле, теряя надежду вырваться из страшного капкана.

Возвышенность, на которой располагался Субудай-багатур, была расположена почти у Днепра, то есть несколько в стороне от места основных событий. Лавина русских ратников пронеслась, не затронув ставки полководца, поскольку Басыня счел, что сперва надо помочь своим, а с прочими всегда успеется.

Едва русская лава врезалась в незащищенные спины монгольских воинов, как Субудай мгновенно понял, на чьей стороне окажется сегодня победа. А поняв, он сделал последнее, что еще было в его силах, – попытался спасти оставшихся у него людей.

Было их всего ничего – сотни три, не больше. Они не входили в состав ни одной из тысяч, оставаясь в непосредственном подчинении старого полководца. Воины эти очень редко участвовали в битвах, но каждый из них ценился повыше любого тысячника, потому что всех их в свое время подарил Субудаю сам Чингисхан, выделив эти три сотни из своего тумена кешиктенов.[173] Вот их-то и спасал сейчас одноглазый полководец, спешно направляясь к Днепру. Их и себя. Вернее, не только себя, но в первую очередь свое будущее, свое продолжение и свою надежду – сына Урянхатая.

«Если только он жив, то, увидев меня на другой стороне Днепра, обязательно поймет, что все кончено и надо немедленно идти на воссоединение со мной», – думал старый Субудай.

Даже оказавшись на противоположном берегу, он еще медлил с уходом, благо никто не пытался его преследовать. Некоторое время он старательно вглядывался единственным глазом в тыл русичей, но, так и не заметив схватки, которая действительно уже закончилась, горько вздохнул и направился прочь, держа путь на юго-запад.