Читать интересную книгу Именем Ея Величества - Владимир Дружинин

Воистину предел…

Вполне осознал это Данилыч, когда увидел за воротами крепости ямщицкие кибитки, крытые грубым сукном. Отныне он арестант, едущий под конвоем. Благо, что дозволено взять десять слуг, тёплую одежду. А из посуды уделено три кастрюли, дюжина оловянных блюд на членов семьи, медный котёл, три железные треноги. Данилыч слушал инструкцию безропотно, к злости на недругов примешалось странное облегчение. Незачем испрашивать милость, унижаться, бесполезно ожидать счастливого исхода. Сибирь яко земля Аид за рекою Стикс, обитель умерших, — там конец мечтаниям…

Что ж, смирись, гордец… На скрижалях истории Александр Меншиков пребудет навек.

Рядом с Неразлучным…

Повесить парсуну в повозке Данилыч остерёгся — небезопасно от дождя. Надел на себя.

— Ты свидетель, фатер… Назначенное мне я исполнил. Двух жизней не бывает. Наших врагов Бог накажет.

Гнев и печаль на лице Петра.

16 апреля Крюковский нижайше рапортовал — Меншикова с фамилией по указу вывез.

Данилыч пристально изучал своего стража. С Пырским было проще, этого не купишь, карьерой своей поглощён. Лет ему за тридцать, сидючи в малом чине изнемог. Донесения строчит, согнувшись в три погибели, едва не лижет бумагу, а на слово скуп, подозрителен; бывает то нахален, то слащав, держится выжидающе, будто гончая на поводке. Фискалы, уехавшие в январе, дали ему наказ, и с тех пор слышно было, как бродит по дому, шебаршит. Подлинный Крюковский… Крючок, крючок…

Вёрст восемь-десять отмерил поезд от ворот бурга, от смолкшего карильона, и встал. Лейтенант приказал седокам выйти, солдатам — выволочь кладь, отнести на сухой пригорок.

— Обыск?

Верёвки, узлы распутаны, постели раскатаны. Сам почал, пренебрегая достоинством офицера, выворачивать пожитки, ощупывать, трясти.

Дарья обезножела, ступила на землю и зашаталась, Мария кинулась поддержать. Так и стояли два часа. Данилыч, внутренне задыхаясь от гнева, сохранял дрожавшую на губах улыбку.

— Знаю, господин лейтенант, чего ищете.

Невежа дух перевёл, проворчал:

— И хорошо, коли знаете.

— Я честью поручился, рыцарской честью, — молвил Данилыч внятно. — Почитаете это ни за что?

Что-то насчёт инструкции пробормотал копатель, усердствуя и краснея.

— Следствие, я полагал, окончено. Ну, ваша власть, перины полосуйте!

Воздержался полосовать. Рассердился, некоторые вещи отослал обратно — лишние, мол. Потом помог князю и княгине взойти в повозку. Костлявые пальцы жёстко впились в локоть.

На почтовой станции, где господам отвели горницу, Данилыч сказал жене:

— Рубин проклятый… Вестимо, за находку — градус майора, а то и подполковника. Поди, деревню в придачу… Крючок цепкий. Думаешь, успокоился? Он до самой Сибири будет цепляться.

О Сибири Дарья слышать не хочет.

— Бог пожалеет… В русскую землю лягу…

— Вдолбила себе… Съедят нас, что ли? Такие же люди, как мы.

— Язычники, пням молятся.

Заладила — поганская-де сторона, отпеть некому. Харч дорожный ей противен, голодом себя морит.

— Дуришь, матушка! Поешь-ка щей, наваристы. Конечно, разносолов нет, да простая еда здоровее, в ней амброзия — ведаешь? Сто лет проживёшь.

Варево жидковато, мяса лоскут мизерный. Один Сашка почуял мифический эликсир, уплетает за обе щеки. Амброзией, сказывал отец, Геракл вскормлен.

Менее всего заботит Данилыча судьба рубина. Если в реестр не попал камень, так уворован. Быть не может, чтобы фискалы проглядели, — лежал в комоде венецианской работы, в ящичке слева, верхнем. Миновал казну, и Бог с ним, — Петрушка — вертопрах — употребил бы на прихоть глупую. Забыть прошлое, — твердит себе арестант, забыть роскошь, стереть скорбную морщинку, рассекшую чело. Гистория учит — персоны великие и в несчастьях велики. Отнятое не вернуть, также и седина велит покориться, попечение иметь токмо о чести, о здравии своём и фамилии.

Дарья съела две ложки и замотала головой. Данилыч на колени встал, взмолился.

— С тобой и я зачахну. Битте, пупхен!

Гипохондрия жестокая, декохты, оставленные врачом, бессильны. Жалеет сестру, оплакивает участь детей. Что их ждёт в Сибири? Родители за грехи страдают, а они-то невинны, бедные.

Крючок ест с солдатами, но иногда садится за княжеский стол. «Пардон» выговорит — и больше ни звука от него, жуёт сосредоточенно, будто уносится мыслями в некую даль, а на деле слушает беседу, которую князь не обрывает, старается сдобрить шуткой. Назло Крючку… Слуги сказывают, он к дверям прилипает ухом, неймётся ему…

Похоже — все желания его устремлены к одной дели. Околдовал чёртов рубин. Обиняком, не называя сокровище, выспрашивает челядь. Его явно раздражает благодушие арестанта — хитёр-де светлейший и доволен, что ловко спрятал камень, гордится хитростью, торжествует.

Внезапно, ни с того ни с сего лейтенант грубит — поди, с расчётом, дабы вызвать на противность, на буйство. Мечтает, небось, отвести в застенок, приторочить к дыбе. Напрасно ищет повод… Данилыч осаживает недоумка вежливо, не повышая голоса. Цепь на случай буйства арестанта у стражей имеется, но пребывать ей втуне.

Надзирателю странно — государственный преступник, да ещё опаснейший, за многие вины осуждённый, но с утра гладко выбрит, напрыскан ароматами, одет в атлас либо в узорчатое дорогое сукно. А приличнее бы ему быть в лохмотьях, униженным. Неприятно Крючку, что арестант снискал симпатии солдат, слуг — приветливостью, разными глаголами.

— Я мужик, на крыльях российского орла в небесах парил, ни один мужик толикой славы не имел, а теперь возвращаюсь в простое существование в убогой хижине. Отчего сие произошло? Возвышение человека и награды за честный труд зависть рождают и клевету.

Крючок тут как тут. Внимает хмуро, и по роже угадываешь — запретил бы вольную речь. По сути, пахнет хулой на царя, помазанника Божьего. Каменеет фигура сыщика, изогнутая от напряжения. В донесение воткнёт? Криминала не густо, всё же….. Скорее всего, ловит на оговорке. Вдруг повезёт ему, нечто поважнее ухватит.

Данилычу любо дразнить вольными речами, касаться грани допущенного.

— Великий государь поучал — лучше десять виновных оправдать, чем одного невинного предать казни.

Делая на первом слове ударение, великого ставил в пример, малого порицал. Но то субстанция тонкая, не для рапорта в Питер. Лейтенант на две минуты брал перо, с кислой миной вручал пакет почтмейстеру. Прибыли такого-то числа, восприяли путь — что ещё успевал написать? По-своему честен, вряд ли станет врать. Помазаннику, обожаемому монарху…

Извёлся Крючок. Выпытывает у солдат, не подстрекает ли князь к чему дурному. Впервые достался ему такой арестант, и тщится обер-конвоир разгадать его. Удивляет бесстрастие преступника, страшит даже. Чинитель многих неведомых, ужасных злодейств, по сути достойный смерти… Коварен, стало быть, необычайно — ведь столько лет служил, богател, упивался властью, мудрейшего царя сумел обмануть, царицу. И едет с десятком слуг, что никому в сём положении не дозволялось. Протектора, что ли, имеет?

В Переславле Рязанском, куда поезд, политый дождями, дотащился 21 апреля, надзор Крючка ослабел. Путь отсюда водой, кибитки покинуты, и тут уж он отвёл душу, ринулся «допрашивать» злополучные экипажи, да с топором — щепа полетела. Затем занялся приготовлениями к отплытию, во время коих Данилыч совершал с детьми моционы, посетил обедню, вечерню. Приставленного солдата толпа в церкви оттёрла. К светлейшему пробился незнакомый человек в заношенной хламиде — беглый монах, поди… Подобных тысячи топчут российские дороги и тропы; шатуны, юроды, суеверие разносят, — великий государь ненавидел их, и Данилыч отшатнулся. Но бродяжка тыкал носом в грудь, шептал отрывисто, задыхаясь.

— Я от царевны… Упекли Варвару. Не Варвара она, Варсонофия, смекай! Была в Александровой, да нету — ноне в Горицах. Смекай! Докучала челобитьями. Смекай! Вот за это её…

Князь смешался, столь нежданной была весть. Полез в карман, зажал в кулаке рубль, а бродяжка исчез, растворился в многолюдстве. Спугнули? Но вскоре вынырнул, небось заметил добрый жест.

— А тебя в Сибирь? Я передам, смекай! Скажут ей… Ничего, ты сытый.

Обнажил в усмешке редкие порченые зубы. Верно, поделится мздой с товарищами, которые за три дня стоянки выследили приезжих, опознали… Искать сию почту лапотную, пожалуй, не стоит, главное им известно. В Сибирь…

Варька бедная… Варсонофия, пострижена, значит… Горицы, Горицы… Возле Кириллова это, похуже есть места. Постриг, темница… Дарье тяжкий удар будет, но должна ведь услышать про сестру.

Сказал и раскаялся — княгине стало хуже. Сна лишилась, пища ей опротивела, особливо мясная. Жалобы, попрёки…

— Да, матушка, глупость моя, — Данилыч каялся искренне, бил себя в грудь. — Припутал её, зря припутал. Остерман, вишь, тиранствует…