университет на исторический или даже философский факультет. И ни на чём не мог остановиться окончательно. К тому же с новой силой возродилось давнишнее детское желание непременно стать писателем, как и те авторы первых прочитанных мною в жизни книг. Иногда просто хотелось забраться куда-нибудь в таёжную глушь или на пустынный берег моря, построить там простенькую хижину и жить в ней вдали от людей, чтобы никто не мешал думать и писать, а, мол, тайга и море прокормят своими природными дарами. Собственно, точно такое же тайное желание нередко пробуждалось у меня и в будущей довольно взрослой уже жизни. Но никогда и никому я не решался говорить об этих своих тайных желаниях и устремлениях, потому что всегда боялся быть непонятым и поэтому поднятым на смех. Только собственному дневнику я доверял все эти свои размышления, а его я начал писать сразу, как только пришёл несколько в себя после возвращения домой с волжских берегов, отторгнувших меня навсегда.
Однако такой сумбурный разлад в голове был не только у меня одного. Встречался с одноклассниками, живущими в Кавалерово и тоже не поступившими в вузы в 53-м году, и сам убедился в этом. Подавляющее большинство из них были из параллельного десятого «Б» класса, где почти все парни оказались старше нас, из десятого «А», на год-два. Вот моя запись в дневнике почти год спустя после выпускных экзаменов:
«21 мая 1954 года, пятница.
Большинство ребят думают во Владивосток, в ДВПИ. В этом году там будет уйма народу. Все наши старички, храбрившиеся осенью (мы-де сможем, мы полны сил и энергии, покажем, где раки зимуют!), сейчас приуныли, пали духом. Постоева сложила оружие с середины зимы, Бородина Эра сейчас не знает, что делать, Стёпа Карчевский подумывает о техникуме, но у него ещё есть желание сопротивляться. Полная паника в наших рядах. Не горюют Стасевич и Замула, но эти прощелыги уже пропили своё настоящее и будущее, их горизонты сузились до основания».
(Кстати, эти два великовозрастных парня были как раз именно из той компании, при встрече с которой после выпускного вечера так не повезло нашему физику Гопе.)
А вот моё резюме там же по поводу этой паники «в наших рядах»:
«Ещё два месяца впереди. Подготовлюсь спокойненько и – в Дальрыбвтуз. Может быть, и выгадаю по сравнению с остальными…»
В этот вуз я хотел поступить по двум причинам. Первая: как рассказывал неоднократно отец, в нём должен работать учёный-ихтиолог Кизеветтер, который ещё в 30-х годах проводил научные наблюдения в рыболовецкой бригаде моего отца на Камчатке. А это обстоятельство меня даже в некоторой степени вдохновило почему-то, как очевидный плюс. Ну, а вторая причина вполне понятна: мне хотелось снова побывать на Камчатке, где под шум прибоя Тихого океана прошло моё детство. И эта ностальгическая тяга, кстати, всю жизнь не оставляла меня.
Однако всё рухнуло с первого же моего знакомства с этим институтом. В главном корпусе его на улице Ленинской (сейчас снова Светланская, как названа она была ещё при основании города в XIX веке) шёл ремонт, и абитуриентов поселили в каком-то загородном помещении на берегу Амурского залива на 14 километре, совершенно не приспособленном для нормального проживания, причём холодном, продуваемом всеми ветрами. С таким же холодным равнодушием встретили нас и работники приёмной комиссии, вместе с прочей институтской обслугой. И это всё как-то сразу ощетинило меня и оттолкнуло от былого желания связывать свою будущую жизнь с этим институтом. Я забрал документы и подал их в ДВПИ на горный факультет. Там у меня была хоть и мизерная, но всё-таки гарантия, что я буду принят, поскольку детей горняков по сложившейся к тому времени практике принимали туда практически вне конкурса. А у меня как раз и была такая своеобразная индульгенция, поскольку отец заранее взял эту самую полезную справку в рудоуправлении, и она, конечно же, была со мной.
Но и тут судьба не позволила мне стать студентом: я заболел. Дело в том, что за неделю до начала приёмных экзаменов я банальным образом просто простудился. Как часто бывает в эту пору во Владивостоке, пришёл с океана очередной тайфун с дождями и холодными туманами, а нашу группу абитуриентов ДВПИ поселили в полуподвальном помещении, сыром и холодном, в старом каменном корпусе по левой стороне улицы 25-го октября, идущей от железнодорожного вокзала к центру города (сейчас она снова стала называться Алеутской). В первую же ночь я основательно продрог на влажных простынях и к утру почувствовал, что дело худо. И в тот же день я забрал в приёмной комиссии документы и отправился домой. Вот так снова бесславно закончилась и моя вторая попытка приобрести высшее образование.
Домой добирался на этот раз опять же с приключениями, и довольно неприятными. В Варфоломеевке как назло не оказалось сразу попутного транспорта до Кавалерова, и пришлось потерять несколько утомительных часов, прежде чем подвернулся ЗИСок, кузов которого почти полностью был загружен тяжёлыми мешками. В кабинке уже сидели два пассажира, а мне шофёр предложил место среди мешков в кузове. Выбирать не приходилось, так как других попуток не предвиделось. Кое-как устроился сзади кабинки среди мешков со своим чемоданом, тщетно пытаясь укрыться от зябкого встречного ветра и мерзкой мороси куском брезента, закрывавшего мешки в кузове. А уже где-то примерно через час пути грузовик неожиданно свалился правыми колёсами в кювет, и я вылетел вместе с чемоданом в мокрые кусты. Это было моё второе в жизни автопроисшествие с вполне благополучным в общих чертах исходом.
Шофёр выскочил из кабинки и ко мне с тревогой в голосе:
– Ну, как ты, парень, цел?
– Да вроде бы, – отвечаю из кустов. – Даже не поцарапался…
– Понимаешь, встречная лайба чуть бортом не зацепила. Еле увернулся от неё… А вот и он, сукин сын!
К нам задом сдавал порожний грузовик, и выглядывавший из кабинки водитель приветствовал нас залихватскими матюками. И наш водитель тоже тут же ответил ему не менее забористыми комплиментами. Обменявшись колкими эпитетами, они вдвоём размотали трос, и скоро наша машина уже снова была на твёрдой дороге, водители пожали друг другу руки, а грузовики разъехались каждый в свою сторону.
Но это была только часть программы, намеченной судьбой на этот промозглый ненастный день. Как только дорога вошла глубже в горы, погода стала ещё хуже. Усилился холодный ветер и пошёл настоящий дождь. Правда, он, этот мерзопакостный дождь, продолжался не очень долго, но промочил меня основательно, даже угол брезента, которым я пытался хоть как-то укрыться, не спас