Читать интересную книгу Асканио - Александр Дюма

За десертом пажи по обыкновению стали обносить гостей водой для ополаскивания рук. Герцогиня д’Этамп взяла у пажа золотой кувшин и таз, предназначенный для Карла V, налила в таз воды и, согласно этикету испанского двора, опустившись на одно колено, протянула таз императору; то же самое сделала Маргарита Наваррская по отношению к Франциску I. Карл V погрузил в воду кончики пальцев и, не отрывая взгляда от знатной и прекрасной прислужницы, с улыбкой уронил в таз драгоценный перстень, о котором уже упоминалось выше.

— Ваше величество, вы обронили перстень, — сказала герцогиня и, бережно вынув своими прелестными пальчиками перстень, протянула его императору.

— Оставьте его себе, герцогиня, — тихо ответил Карл. — Он сейчас в таких благородных и прекрасных руках, что я просто не могу взять его обратно! — И император прибавил еще тише: — Это задаток за Миланское герцогство.

Герцогиня молча улыбнулась: ведь к ее ногам упал бриллиант стоимостью целый миллион. Когда после обеда гости направились в гостиную, а оттуда в бальную залу, герцогиня д’Этамп задержала Челлини, случайно очутившегося возле нее.

— Мессир Челлини, — сказала герцогиня, вручая художнику перстень — залог ее союза с императором Карлом, — будьте добры, передайте бриллиант своему ученику Асканио; он сделает из него капельку росы для моей золотой лилии.

— Поистине, мадам, эта капля упала из рук самой Авроры! — ответил художник с усмешкой и наигранной галантностью.

Но взглянув на перстень, Бенвенуто вздрогнул от радостного волнения: он узнал и бриллиант, и кольцо, некогда сделанное им по заказу папы Климента VII. Это был дар его святейшества великому императору; Бенвенуто лично отнес тогда перстень Карлу V.

Поистине, если император решил расстаться с такой драгоценностью, да еще отдал ее женщине, значит, у него были на то важные причины — какой-нибудь тайный сговор, тайная сделка между ним и герцогиней д’Этамп.

Пока император Карл живет в Фонтенбло, проводя целые дни, а главное, ночи в тревоге и сомнениях, пока в душе его борются надежда и страх, как это было показано выше, пока он хитрит, интригует, подкапывается, строит козни, дает обещания, отрекается от них и тут же вновь обещает, заглянем в Большой Нельский замок и узнаем, не случилось ли еще чего-нибудь с его обитателями.

VII

ЛЕГЕНДА ОБ УГРЮМОМ МОНАХЕ

Весь Нельский замок был в смятении: три-четыре дня назад здесь появился угрюмый монах-призрак, некогда посещавший монастырь, на развалинах которого построен замок Амори. Перрина собственными глазами видела, как он бродил ночью по аллеям Большого Нельского парка в белом одеянии; привидение двигалось бесшумно, не оставляя следов на песке дорожек. Но каким же образом Перрина, жившая, как известно, в Малом Нельском замке, могла видеть угрюмого монаха, прогуливавшегося в три часа утра по саду Большого Нельского замка? Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется выдать чужую тайну. Однако истина для повествователя дороже всего, и читатели имеют право знать мельчайшие подробности о жизни выведенных нами героев, в особенности если эти подробности могут пролить свет на развитие событий. После исчезновения Коломбы, ухода Пульчери, оставшейся не у дел, и отъезда прево Перрина стала полновластной хозяйкой Малого Нельского замка, ибо, как мы уже говорили, из соображений бережливости садовник Рембо с помощниками был нанят лишь поденно. Таким образом, Перрина была не только полновластной, но и единственной обитательницей Малого Нельского замка; целыми днями она томилась от скуки, а по ночам умирала от страха. Вскоре Перрина все же нашла прекрасное лекарство от скуки; она подружилась с Рупертой, и эта дружба открыла перед нею двери Большого Нельского замка. Дуэнья испросила разрешения навещать своих соседок и, разумеется, тут же его получила. А навещая соседок, она, конечно, познакомилась и с соседями. Перрина была немолодой, но все еще привлекательной особой: свежей, статной, полной и приветливой, которая, прожив на свете тридцать шесть лет, уверяла, будто ей всего-навсего двадцать девять. Естественно, что ее появление в мастерской, где ковали, гранили, пилили, чеканили и шлифовали двенадцать веселых подмастерьев, любивших по воскресным и праздничным дням поесть, попить и развлечься и всегда готовых поволочиться, не могло пройти незамеченным. И вот дня через три-четыре трое из наших старых знакомцев — Жан-Малыш, Симон-Левша и германец Герман — уже были ранены стрелой Амура.

Асканио, Жак Обри и Паголо устояли перед чарами прелестницы, да и то лишь потому, что были уже влюблены. Остальные ученики, возможно, тоже были охвачены любовным пламенем, но, понимая, что у них нет никакой надежды на взаимность, погасили его, прежде чем оно превратилось во всепожирающий пожар. Жан-Малыш влюбился на манер Керубино, то есть в самую любовь. Перрина была, понятно, слишком здравомыслящей особой, чтобы отвечать взаимностью на подобный вздор. Симон-Левша казался человеком более надежным, и, следовательно, на его любовь можно было положиться. Но Перрина была очень суеверна. Увидев однажды собственными глазами, что Симон крестится левой рукой, она подумала, что и под брачным контрактом ему, чего доброго, придется подписываться левой рукой. Дуэнья была твердо уверена, что крестное знамение, творимое левой рукой, не только не спасает души, а, наоборот, предает ее сатане и что брачный контракт, подписанный левой рукой, лишит счастья обоих супругов. Разубедить ее в этом было невозможно. Поэтому при первой попытке Симона поухаживать за ней она повела себя так, что несчастный сразу лишился всякой надежды. Оставался Герман. О, Герман — это другое дело! Герман не был молокососом, как Жан-Малыш, и природа не обидела его, как Симона-Левшу. Весь облик Германа говорил о добропорядочности, и это было очень по душе Перрине. Главное, правая рука у Германа не была на месте левой, а левая — на месте правой, как у Симона; он так ловко орудовал обеими, что казалось, будто у него обе руки правые. К тому же, по мнению всех, Герман был просто красавцем. На нем-то и сосредоточила свое внимание Перрина. Но, как известно, Герман был младенчески наивен. Поэтому первые атаки Перрины — ее кокетливые ужимки, губки бантиком, пылкие взоры — потерпели полную неудачу, натолкнувшись на врожденную робость честного немца. Он глядел на нее восхищенным взором, но, как слепые в Евангелии, «oculos habebat et non videbat»[11], а если и видел достойную дуэнью, то не замечал ее ухищрений. Тогда Перрина предложила Герману сопровождать ее во время прогулок по набережной Августинцев или по парку Нельского замка, что несказанно обрадовало влюбленного. И когда прелестница опиралась на его руку, грубоватое сердце немца билось несколько быстрее обычного: но то ли ему было трудно говорить по-французски, то ли он предпочитал слушать болтовню предмета своих тайных воздыханий, Перрине редко удавалось извлечь из него что-либо, кроме: «Топрый тень, матмуазель» и «То свитанья, матмуазель». Первое он произносил при встрече с дуэньей, беря ее под руку, второе — расставаясь с ней часа через два. И, хотя Перрине очень льстило, что ее называют «матмуазель», и было необыкновенно приятно два часа кряду болтать одной, не боясь, что ее прервут, достойной даме все же хотелось услышать хоть какое-нибудь междометие, свидетельствующее о чувствах ее безмолвного кавалера. Между тем любовь Германа разгоралась, хотя ни одно его слово, ни одно движение пока не выдавали этого. В сердце честного немца пылал настоящий костер любви, который от близости Перрины грозил превратиться в огнедышащий вулкан. Наконец Герман заметил предпочтение, оказываемое ему прелестной дамой, и ждал только момента убедиться в этом, чтобы признаться ей в любви. Перрина поняла его нерешительность и однажды вечером, прощаясь с Германом у ворот Малого Нельского замка, подумала, что совершит доброе дело, если пожмет ему руку: ведь славный малый казался таким взволнованным. Вне себя от радости Герман ответил ей тем же и был немало удивлен, когда Перрина громко вскрикнула. Дело в том, что в пылу страсти он забыл о своей недюжинной силе и чуть не раздавил руку бедной дуэньи, желая выразить ей свои чувства. Услышав этот крик боли, Герман растерялся, но Перрина отнюдь не хотела обескураживать своего рыцаря, да еще при первой же робкой попытке. Вот почему она улыбнулась и, разлепляя сплющенные его мощной ручищей пальцы, пролепетала: