– Может, ты споешь? – спросил у нее Дым.
Она покачала головой:
– Нет. Теперь не надо.
Они уселись рядом, и Лана, прежде немногословная в присутствии Дыма, начала вдруг рассказывать, подробно и откровенно, хотя ее никто об этом не просил. Она рассказывала, как на нее внезапно упала слава, как огромные толпы хлопали и подпевали, и как она теряла голову от мгновенной власти над ними… Как значки с ее портретом носил каждый второй, а плакаты пестрели на всех афишных тумбах, и ради того, чтобы только коснуться ее, люди толкались чуть ли не насмерть…
И как потом случилось нашествие, и слава ее растаяла, как кусочек масла.
И как ей приходилось драться в очереди за пайком.
Как ее перестали узнавать и помнить, все о ней забыли, и как появился Люк…
– Все-таки зря ты перестала петь, – сказал Дым, когда Лана наконец охрипла и замолчала.
– Нет… Все правильно, – вмешался молчавший до сих пор старик. – Разумные существа не должны ходить стадом… в том-то все и дело…
И Дым почувствовал, как внутри его закипает непонятное раздражение и протест против этой старой, неоспоримой, банальной истины.
* * *
Волки появились на окраинах. Собираться по вечерам на площади стало небезопасно; каждое утро и каждый вечер – в сумерках – Дым зажигал факел и поднимался на крышу.
Сосед справа – их с Дымом разделяли три покинутых двора – подавал своим факелом сигнал «все в порядке». Приняв сигнал, Дым то же самое сообщал соседям слева, а те отвечали, передавая сигнал дальше…
Однажды холодным утром – на белой шерсти Дыма лежал толстый слой инея – соседи слева не ответили.
С рассветом Дым вышел на улицу – и сразу же увидел волчьи следы.
…Перед домом уже стояли двое парней из двора напротив. Топтались, втянув головы в плечи, не решались войти. Снег перед домом был утоптан волчьими лапами, и входить, собственно, было уже не нужно.
Дым вошел.
* * *
– Я ничего не оставил после себя, – сказал старик. – Слышишь, Дымка… я мог бы написать… что-то вроде мемуаров. Теперь мне кажется, что я много знал, еще больше понимал и мог объяснить бы…
– Да, – сказал Дым.
Старик умирал. В этом не было сомнения; Дыму казалось, что надо помолчать, о чем-то подумать, но старик не замолкал ни на минуту.
– Дымка… Ты предал дело Лидера. И это правильно, ты – молодчина… А, может быть, никакого Лидера и не было? Теперь никто никогда не узнает…
Он вдруг притих. Глаза его странно изменились.
– Я понимаю тебя, мальчик, – не своим, дребезжащим, а низким и глубоким голосом сказал вдруг старик. – Тебе не хочется быть таким, как все… Но подумай… кроме того, что тебя исключат из школы, изгонят из города… кроме того, кем были бы мы, если бы каждый…
Это были его последние слова.
* * *
Притаившись на крыше, Дым смотрел на волков.
Волков было пятеро, и они давно не ели. Легкая добыча кончилась; волки протоптали круглую тропинку вокруг Дыминого дома, но проникнуть внутрь не могли.
Дым смотрел, давя в себе дрожь. Ощущение было скверное – в последний раз Дыма знобило накануне стрижки.
Он видел, как на пятки старому, с рваным ухом вожаку наступает молодой самоуверенный самец. Он видел, что конфликт созрел; так получилось, что именно Дыму довелось стать свидетелем развязки.
Они сцепились на старой клумбе, там, где давно – тысячу лет назад! – мама Дыма высаживала горькие душистые цветы. На городской улице, в палисаднике, дрались насмерть серые людоеды; старый вожак знал, что шансов у него немного, а молодой самец был силен, но самонадеян.
Три волчицы сидели на хвостах и смотрели, не подавая признаков волнения.
Молодой самец издох с гримасой удивления на морде – ему, наверное, казалось, что так несправедливо. Что старость должна безропотно уступить место агрессивной молодости; слюнявые желтые клыки, сомкнувшиеся у молодого на шее, наглядно доказывали превосходство мудрости и опыта.
Вожак отступил на шаг от поверженного противника – и упал на снег, истекая кровью из рваного бока.
Тогда волчицы одновременно встали.
Вероятно, они были голодны – сожрали обоих, не делая особых предпочтений ни молодому, ни опытному мясу.
* * *
– Дым! Дым!!
Он проснулся оттого, что кто-то колотил снаружи в двери. Глянул в щель – темно; неужели он проспал утро? Неужели кто-то осмелился пройтись по улицам в темноте?
– Дым! Отворите… Скорее…
Он отодвинул засов. Дверь отворилась из темноты в темноту; в застоявшийся воздух комнаты хлынула ледяная и свежая ночь.
Ворвавшись в дом, гость едва не сбил хозяина на землю. Дым догадался, что это был Люк, только по голосу и по запаху.
– Что-то с Ланой?!
– Нет, – выдохнул Люк. – Все в порядке… Дым, – и Люк заплакал.
Дым взял его за шиворот, встряхнул так, что в темноте щелкнули зубы:
– Что случилось, говори!
– Я понял, – прошептал Люк сквозь слезы. – Я знаю… Я знаю, как надо. Я догадался. Сам.
* * *
– Потом мы все восстановим, – сказа Люк, будто извиняясь за разгром, царивший в лаборатории. – Потом… У нас будет много времени. Много времени, много еды… И ни одного волка. Представляешь, как мы заживем?
Лана улыбалась под многослойной марлевой повязкой.
Дым одну за другой вскрывал темные ампулы, запачканные изнутри бледной зеленоватой пудрой. Осторожно высыпал содержимое в медный сосуд, металлом и формой похожий на колокольчик.
– Что это будет за жизнь! – упоенно говорил Люк, разминая желатиновые лепешки. – Я, наверное, буду профессором. Представляешь? Представляешь, что они запоют, когда узнают…
И он засмеялся сквозь марлю.
– А для нас … это точно безопасно? – негромко спросила Лана.
– Великий Лидер! Да я же тебе объяснял! Кроме того, я на себе сто раз проверил…
– Ты проверял на себе? – еще тише спросила Лана, и в ее голосе был такой ужас, что Люк смутился.
– Ну… на себе я окончательный состав проверил. А перед тем пробовал на этих, лабораторных…
Лана стояла, будто перед волком – такой ужас, такая тоска стояли в ее глазах.
– И как? – спросил после паузы Дым.
Люк вздохнул:
– Так ведь… совсем без ошибок не получается. Путь познания – путь ошибок…
И виновато обнял Лану, а та, грубо вырвавшись, сорвав с лица повязку, бросилась прочь. А Люк опрометью кинулся за ней, а Дым, аккуратно подобрав с пола белый комочек ткани, понял, что улыбается, что в этой улыбке нет радости, но нет и злобы, и что чувство, владеющее им в эту минуту, называется острой печальной завистью.
* * *
– Все, – крикнула с крыши Лана. – Уходите!
– Прости, – сказал Дым, глядя в растоптанный мокрый снег.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});