Андерсен хотел и умел дружить, прощая близким людям неловкие поступки и высказывания, которые истолковывал (иногда неверно) как направленные против него. Выше уже говорилось, что он великодушно простил Эдварда Коллина, которого можно было бы обвинить в заносчивости и высокомерии. Простил он и Хенриетту Ханк, которая однажды доверила его письма журналисту, а тот без всякого разрешения напечатал их, и Хенрика Стампе, молодого барона, изучавшего в университете юриспруденцию, которым увлекся в 1843 году и который, как оказалось, завел с ним дружбу не только потому, что Андерсен был интересен ему как человек и писатель, но больше для того, чтобы иметь возможность поухаживать за его знакомой Йонной Древсен, дочерью Ингеборг Коллин. На ней Стампе в конце концов благополучно женился и потом приглашал Андерсена в свое родовое поместье Нюсё, где располагалась в свое время студия Бертеля Торвальдсена. Андерсен вообще влюблялся в людей, равно женщин и мужчин (конечно, по-разному), разочаровывался в них, но всегда оставался им верен. Из мужчин он близко дружил не только с Хенриком Стампе, но также с молодым наследным великим герцогом Саксен-Веймар-Эйзенахским Карлом Александром, приглашавшим его в 1846 году стать новым «Гёте в Веймаре», а также Чарлзом Диккенсом. Получив письмо с известием о смерти друга 9 июня 1870 года, Андерсен записал в дневнике: «Значит, мы больше не увидимся, не поговорим друг с другом, и я не получу объяснения, почему он не отвечал на мои письма». Андерсен очень расстраивался, что вскоре после своего пребывания в Гэдсхилле Диккенс по неизвестным до сих пор причинам прекратил переписку с ним. В пылкости дружбы Ханса Кристиана с мужчинами не было ничего предосудительного, и отцы добродетельного клана Коллинов и родственных им семейств без опаски отпускали своих молодых отпрысков в заграничные путешествия вместе с ним. Дружба с Андерсеном была во всех смыслах этого слова безопасной, писатель не высмеивал своих друзей и знакомых, всегда сохраняя им верность, хотя с возрастом становился все более раздражительным и капризным.
Зато описания комических случаев, в которых Андерсен фигурирует сам, в его автобиографиях изобилуют. Не имея возможности или желания выступать сатириком, автор комиковал на свой собственный счет. Скорее всего, аналогичным образом Андерсен вел себя и в обыденной жизни. Создается впечатление, что иногда он поступал намеренно эксцентрично, не говоря уже о множестве шуток, отпускаемых им в свой собственный адрес. Так, например, Эдвард Коллин пишет о нем в своих заметках: «Что было у Андерсена действительно красиво — это волосы; он отлично знал это и, желая щегольнуть ими, часто завивал их. Особенным щеголем он никогда не был, но одевался всегда тщательно. Мало что доставляло людям столько удовольствия и пищи для толков и рассказов, как привычка Андерсена смотреться в зеркало: он не мог пройти мимо зеркала, чтобы не поглядеться. Нам, знавшим его так близко, известно было, что делал он это не из чаяния увидеть красавца, а просто желая „состроить гениальное лицо“. Он сам с милой откровенностью признавался, что хочет выглядеть гениальным. Каждая новая фотография Андерсена того времени говорила о его старании „состроить гениальную физиономию“. Поэтому все ранние портреты не дают истинного представления о нем. Вот если бы фотографу удалось схватить то выражение лица Ханса Кристиана, которое бывало у него, когда он восхищался чем-нибудь, тогда бы все увидели, каким прекрасным становилось его лицо»[268].
Великий норвежский писатель и человек щедрой души Бьёрнстьерне Бьёрнсон писал Хансу Кристиану 3 июля 1861 года: «Читаю Ваше письмо и не могу не смеяться. Кажется, нет места на земле, где бы Вы не страдали от сквозняка или давки. Любопытно знать, попросите ли Вы, попав со временем в Рай, Св. Петра запереть врата, чтобы Вас не продуло, если Вы, впрочем, не повернете от них назад из-за чрезмерной давки.
Повторю Вам, однако, что еще вчера написал одному своему другу: если в Дании нет человека, который подавал бы повод к стольким остротам, как Андерсен, то нет, кроме него, в ней со времен Хольберга и того, кто бы их столько высказал»[269].
И в самом деле, острот Андерсен наотпускал множество. И почти все они направлены в свой собственный адрес, поскольку о себе самом он писал очень много и очень подробно. Возможно, поэтому его фигура может казаться необычной, комичной, особенной. Человек менее известный своими привычками, подобными андерсеновским, насмешек не вызывал бы. Так, например, что особенного в том, что Ханс Кристиан не ел копченостей, опасаясь трихинеллёза? Или в том, что он ждал от случайных ушибов самых ужасных последствий? Молодой друг Ханса Кристиана в последние годы его жизни Виллиам Блок писал:
«Всегда что-нибудь да угнетало его: поперхнувшись за столом, он явственно ощущал, что в желудок его попала иголка; ударившись коленом, он рисовал себе продолжительную болезнь, а если случайно открывал какой-нибудь прыщ под глазом, то ничуть не сомневался, что он будет расти и расти, пока не превратится в огромную шишку, которая закроет глаз»[270].
Тот же Блок вспоминал, что Андерсен очень нервничал, если его спутник опаздывал:
«Провидение наделило его богатыми способностями; но самым лучшим даром была, несомненно, его богатая, своеобразная, часто причудливая, но всегда пышная, роскошная фантазия… <…> Но и с фантазией бывает то же, что с людьми: она редко дает что-нибудь даром. <…> Немного найдется людей, которым приходилось бы страдать от подобных невольных увлечений фантазии столько, сколько Андерсену. Я видел его вне себя от волнения и страха из-за того только, что друг и товарищ его опоздал во время поездки на полчаса против установленного срока»[271].
Впрочем, в путешествиях подобные волнения вещь естественная (Блок сопровождал Андерсена в ряде поездок). Вот как описывает свою (во многом преувеличиваемую современниками) мнительность в дневниковой записи от 25 января 1866 года сам Андерсен:
«Я знаю, как мучить себя самым изысканным образом… Мое зимнее пальто у портного к 9 часам еще не было готово, поэтому он дал мне поносить в этот день другое, пока в тот же день не доделает мое. Уже на улице мне вдруг пришло в голову, что на мне сейчас чужая одежда и что в любую минуту ко мне может кто-нибудь подойти и сказать: „На вас мое пальто!“ Мне показалось в эту минуту, что все на улице смотрят на меня каким-то особенным образом».
Интересно, что бы чувствовал на месте Андерсена любой другой человек?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});