Читать интересную книгу Великая мать любви - Эдуард Лимонов

Мы заказываем кофе, и я почему-то заказываю десерт, кусок пирога с клубникой. Бедняга Леопольд, - думаю я. Ему - снобу и эстэту, декаденту, неоригинальному, но неплохому художнику, живущему среди красивых предметов и испорченных книг, хочется иметь в постели второго Леопольда, но на тридцать лет моложе.

"Если бы я был помоложе, я бы тебе помог, Леопольд".

"Эдуард? Помоложе? Сколько тебе лет?"

Он знает сколько мне лет, но я опять повторяю ему, убавляя все же год.

"В твоем возрасте стыдно вообще вспоминать о возрасте. К тому же ты выглядишь на десять лет моложе, Эдуард."

Я думаю, что я выгляжу лет на пять моложе, но молчу, не опровергаю десять.

"Ты будешь большим писателем, Эдуард" - вдруг говорит он мне. Может быть это стало ясно ему глядя на то, как я поедаю пирог? Он в меня верит. Я сам в себя верю. Он мне пожаловался, теперь мой черед жаловаться.

"Они до сих пор воспринимают меня как русский курьез и только, - говорю я. - "Русский Генри Миллер!" Какой я на хуй Генри Миллер. Да я Миллера терпеть не могу за его кашу из слов. Кстати, скажи мне Леопольд, тебе не кажется, что в своих вещах Миллер подражал и сюрреалистическому потоку сознания и бульварной традиционной парижской литературе, а? Для американца все эти бульварные приключения были открытием, но не для французской литературы..."

"Помелькаешь в парижском книжном бизнесе достаточное время - станут принимать всерьез. - Леопольд отхлебывает кофе. - Не спеши."

"И они объявили меня левым, Леопольд... А разве я левый?"

"Я не считаю, что ты левый, Эдуард."

"Некоторые мои взгляды удивительно правые. Но и правым меня назвать невозможно. Могу я иметь и правые и левые взгляды?"

"Для таких как ты у них нет определений. Они отказываются воспринимать явления во всей их сложности."

"Они". Кто они? Может быть пресса, может быть книжный бизнес. "Они" еще не принимают меня всерьез. Каждый писатель хочет, чтоб его принимали всерьез. Каждый писатель не хочет быть каждым писателем.

В половине первого я веду его в кафе "Мабийон". Он истратил на меня наверное тысячу франков. Выйдя из "Липпа" он спрашивает, есть ли у меня деньги угостить его дринком. У меня есть сто франков.

Так у нас заведено. Он меня угощает, потому что знает что я живу исключительно на литературные доходы и знает, какой это глупый подвиг попытка жить на литературные доходы, издав лишь одну книгу. Леопольд не то, чтобы очень распрекрасный человек, даже может быть и напротив - нехороший человек, но я его интересую и он платит за свое удовольствие со мной общаться. Я бы общался с ним и без посещений ресторанов, но он так хочет, это его дело.

В "Мабийоне" оказалось пусто и грязно. Только несколько пьяных в разных углах да влюбленная пара, оба одетые в "новой волны" тряпки, она выше его ростом, целовались взасос. В "Мабийоне"- Леопольд вдруг стал капризным, и я решил что он опьянел. Вероятнее всего, он просто устал. Устав, он обратился к своему всегдашнему развлечению, к попыткам меня "расколоть". Ему очень хочется "расколоть" русского, понять, что же движет им. Выявить некие простые первопричины моего поведения - например желание денег, или мелкое тщеславие. Но как Леопольд не упорствует, он до сих пор натыкался только на первопричины большие, сумасшедшие может быть.

"Зачем ты хочешь наверх, Эдуард? Там те же самые отношения как и на улице... Ты же умный парень, ты должен это понимать..."

"Потому что я никогда не был наверху, Леопольд... И кто же я такой, говорю я себе, если не могу забраться наверх, ведь столько людей туда забралось. Только забравшись туда, я получу право презирать "верх". До тех пор все мои вздохи или обвинения "их" - только бессильные жалобы."

"Поверь другим что все суета сует, Эдуард. Это сбережет твое время и силы."

"Будда, к примеру, имел право презирать глупые радости этого мира, потому что по рождению он был царский сын. Он действительно познал все радости, имел их. Когда нищий от роду презирает мир из канавы, это не презрение, но бессильная зависть слабого."

"У тебя не так много времени, Эдуард..."

"А кого это интересует, Леопольд? Следовательно я должен жить и действовать быстрее. Да, я написал свой первый роман в 32 года, а не в 16 или в 25 лет. Я должен, следовательно, пробежать дистанцию, которую нормально развивающиеся писатели проходят обычным шагом..."

"Прежде, чем ты сядешь писать новую книгу, Эдуард, я прошу тебя, прочти Патрика Уайта. Хотя бы один роман. Ты слышал о Патрике Уайте?"

"Нет. Кто он такой?"

"Австралийский писатель. В семидесятых годах получил Нобелевскую премию."

"Я не доверяю писателям с окраин мира, получившим Нобелевские премии. Премии им дают как поощрение, в целях дальнейшего развития слаборазвитых окраинных литератур. Если не по причинам политическим..."

"Эдуард, я тебя прошу, поверь моему вкусу. Патрик Уайт - удивительный писатель. Я напишу для тебя названия его книг. У тебя есть клочок бумаги?"

У меня нет клочка бумаги и Леопольд, укоризненно покачав головой и протянув "Писаааатель!" выводит своей дорогой и красивой ручкой с золотым пером на обороте счета, вытащив его из-под моего полупустого бокала скотча: "Riders in the chariot". Потом, подумав, приписывает ниже: "The twi born affaire" и подвигает мне счет. "Хотя бы эти две. Обещай мне, что ты пойдешь в "Ви.Эйч.Смиф" и купишь эти книги?"

"Куплю." - соглашаюсь я. А сам думаю, почему у людей, которые ничего кроме писем не пишут, всегда такие удобные, красивые и замечательные ручки. Я себе покупаю в БШВ ширпотребные шариковые. Очевидно в этом есть какая-то закономерность.

Леопольд берет мою руку, только что освободившуюся от бокала скотча. "Эдуард, ты можешь сделать для меня что-то, о чем я тебя попрошу?" - Он смотрит мне в глаза "проникновенным" взором.

"Что?"

"Нет. Не скажу. Вначале пообещай мне, что сделаешь."

"Но скажи мне, что ты хочешь, чтобы я сделал." "Вот видишь, какой ты! Я думал, что ты мне близок и ты мой друг," - обиженно убирает свою руку с моей Леопольд.

"Я твой друг, но я не могу обещать тебе того, что я возможно не смогу сделать, Леопольд. Я серьезно отношусь к своему слову. Я так устроен, извини. Вдруг ты .попросишь меня чтобы я убил кого-нибудь, а я тебе уже пообещал..."

На самом деле я разумеется не убью человека, даже если уже пообещал Леопольду, Да и мирный гомосексуалист Леопольд не попросит меня убить. Цель его детского нытья, его обиженный тон и опустившийся разочарованно турецкий нос - все та же. Ему хочется понять меня. Найти в моем поведении мелкие, жизненные, как у всех, мотивы. А я спокойно предоставляю ему свой идеализм в сочетании с восточным фатализмом.

"Ты боишься, Эдуард, - торжествует он. - Ты побоялся пообещать."

Я начинаю злиться. "Хэй, Леопольд, давай поговорим о чем-нибудь другом, а?"

"Что ты думаешь делать дальше, Эдуард?"

"Поговорить еще с тобой, пока тебе не надоест, Леопольд, и потом отправиться домой по ночному Парижу. Я буду идти и получать удовольствие думать о пустяках, - о квартирной плате, о том, что следует прочистить камин, но на это никогда нет денег... Может быть, придя, я стану варить куриный суп... Открою окно на еврейскую улицу и запах супа и старого Марэ соединятся..."

"Я имел в виду вообще, в жизни, что ты думаешь делать дальше?"

"В ближайшие несколько лет я не собираюсь совершать никаких революций в моей жизни. Буду писать книги и публиковать их. Становиться все более известным."

"Ну а потом?"

"Когда ты очень известен, можно употребить известность на что хочешь. Можно пойти в политику, основать религию или партию... Я лично хотел бы сделаться президентом или хотя бы министром внутренних дел маленького государства. Лучше - островного государства. Попробовать, что такое власть."

"Это нереально, Эдуард. Шизофренические бредни. Я знаю, что ты сильный человек, но у тебя никогда не будет реальной власти. Может быть будет влияние на души людей, но президентом ты никогда не станешь. Безумец, ты человек без Родины. Где ты сможешь стать президентом? Нет-нет, это нереально..."

По его выражению лица я увидел, что Леопольд и не верит мне, но и верит, он не знает, он сомневается. А вдруг...

"У жизни в запасе множество форм существования, и она готовит смелому сюрпризы. Еще пару лет назад я был слугой в доме миллионера и чистил башмаки хозяину. Теперь я сижу перед тобой литератором, .и книга моя уже вышла на пяти языках мира."

"Да... но стать президентом. Ты крейзи." - Леопольд улыбнулся. Он одомашненный член высокоразвитого капиталистического общества. Дух Леопольда давно кастрирован. Дальше храбрости иметь в любовниках криминала он не заходит.

"Хочешь услышать историю, рассказанную мне моим приятелем Карлосом?"

Леопольд кивает.

"Было это лет пятнадцать тому назад. Юный португалец Карлос приехал в Париж и начал работать на фабрике. Денег он зарабатывал мало и потому снял комнату совместно с другим молодым фабричным рабочим. Комната была убогая и маленькая. Достаточно сказать, что в ней умещалась только одна кровать, на которой молодым людям приходилось спать вдвоем..."