Читать интересную книгу Великая мать любви - Эдуард Лимонов

Он допил оставшиеся в бутылке водки двести грамм, и чувствуя, что сейчас потеряет сознание, вошел во вздымающиеся над горячей ванной пары, содрогаясь опустился в кипяток, при этом вспомнив какого-то римского императора, кажется Тиверия, лечившегося от покрывающих его тело язв серными ванными. - Может быть и мне следовало бы полоскать мои язвы серной водой? Но где ее взять... Он полежал в горячем ужасе сам удивительно холодный до момента, когда ему стало казаться, что сейчас он потеряет сознание. Выступив одной ногой из ванной, он не смог поднять вторую ногу достаточно высоко и упал. Белые кольца дыма превратились в непроницаемые дымовые круги. Взаимно зацепляясь, круги -стаей летающих тарелок порхали на месте бледно-зеленой стены.

Он все же встал, и, о железный поэт, взялся за осуществление следующего этапа варварско-скифского курса лечения. Он надел шерстяной свитер на голую грудь. Затем рубашку. И еще голубую рубашку. Он надел самые толстые темно-синие брюки, тяжелые башмаки для осени, габардиновый черный пиджак, оставшийся у поэта от тех благополучных времен, когда он работал в Харькове сталеваром. Он повязал вокруг горла шарф и вышел в пылающую печь московского августа. Жители Открытого Шоссе, в большинстве своем одетые в рубашки с коротким рукавом и платья вовсе без рукавов, с любопытством поглядели на невероятно бледное существо в черном пиджаке, неверной походкой устремившееся вдоль трамвайных рельсов, ведущих к Преображенской площади. "Больной, наверное, паренек", - сочувственно сказала одна старуха другой. Нынче все раком больны. Даже молодежь".

Отец офицер сообщил как-то поэту что солдат на ученье при полной боевой выкладке шагает со скоростью шесть километров в час. Следовательно два с половиной часа соответствуют ворошиловским алапаевским километрам. За пятнадцать минут дошагав до Преображенской площади, поэт последовательно промочил больным потом свитер и первую из рубашек. Вступив во взаимодействие с давно нестиранным свитером, пот образовал вокруг поэта кисловатый неприятный запах. Поэт как бы шел в тухлом облачке. Но так как он был поэтом современным, "поэтом-моди", т.е. проклятьем, кисловатый запах его не смутил и даже обрадовал своей подлинностью. Следует сказать, что наш поэт не был автором, обожающим старомодные мимозы-розы, он с удовольствием упоминал в своих стихах пролетарский тройной одеколон, экскременты, пыль и грязь. Красивостям поэт предпочитал подлинности.

На Преображенской площади выли по звериному сирены автомобилей и троллейбусов и по всей линии рельсов ведущих от Преображенки в Измайлово стояли на странной перспективе средневековых художников до Джотто, одинаковые, не уменьшаясь с дистанцией двухвагонные трамваи. И звенели. У переднего из трамваев лежало человеческое существо и вопило. Женщина. Одна нога женщины была похожа на вспоротый ножом рыбий трупик, развалившийся на две половины, странно белые и почти бескровные. Поэт тяжело глядел несколько минут на чью-то жизнь, бьющуюся в муках у его ног, и не испытал даже малейшего приступа жалости и гуманизма. Лишь желание впитать в себя происходящее, чтобы позднее использовать в одном из стихотворных произведений.

Уходя от криков он двигался как бы в вате. Воздух встречал его лоб и тело сопротивлением, не чувствуемым здоровым человеком.

Целью своего путешествия он выбрал квартиру своего друга Андрюшки Лозина. Туда, за Проспект Мира, за единственный в своем роде памятник архитектуры, - акведук времен царицы Екатерины, вздымающийся над гнилой речушкой Яузой, можно было добраться за полтора часа. Однако решив строго придерживаться ворошиловского рецепта и именно пятнадцати километров, поэт нуждался еще в часе ходьбы. Потому с Преображенки поэт на полчаса углубился в город и сверившись с часами еще полчаса шел обратно на Преображенку. И только после этого поэт свернул вместе с несколькими грязными грузовиками в зеленые окраины. Мимо частных жалких огородов, мимо небольших живописных старых заводов вышел он на финишную прямую. Цивилизация посетила эту часть Москвы давно, пробыла здесь недолго, и потому жалкие заводики исчезли в рощах и садах, обитатели невысоких зданий развели под окнами огородики, пристроили курятники. По деревням двигался он помня о скорости и напрягая все свои силы. Промокла еще одна рубашка и стал намокать пиджак... Десны постепенно исчезли из сознания, так как боль во всем теле и забота о том чтобы тело дивигалось заняли все сознание мокрого пешехода.

В гастрономе рядом с домом Андрюшки он купил бутылку водки. Протягивая ему бутылку продавщица сказала: "Ты видел себя сегодня в зеркале, паренек?" Паренек кивнул.

Дверь открыл Ворошилов. Похожий на рыбу камбалу, поставленную на хвост, Игорь сменил поэта на почетной должности ближайшего приятеля и квартиранта Андрюшки. "Лимоныч, бля, ты как смерть! Андрюха, посмотри, на кого он похож! Ни кровиночки в лице!"

Бородатый Андрей с кистью в руке вышел в прихожую. "Что с тобой, Лимоныч! На хуя ты в таком состоянии разгуливаешь по улицам... Хочешь коньки откинуть?"

"У него цинга," - сказал Ворошилов.

"Открой рот," - попросил Андрюшка.

"Я три часа к вам шел, через всю Москву", - объяснил поэт. И открыл рот.

Фельдшер Лозин подтвердил, что Ворошилов прав, у поэта во рту цинга. И что сегодня уже поздно, но завтра он поведет поэта к знакомому доктору. У фельдшера Андрюхи было множество знакомых докторов, потому что мама фельдшера была доктор и в настоящее время находилась в Бухаресте, на должности доктора советского посольства. До этого мама работала доктором в советском посольстве в Пекине. Андрюха, которого мама еще в нежном возрасте запихала в фельдшерскую школу, медицину не любил, он хотел быть художником. В описываемое время он несколько ночей в неделю ходил на малолюдный заводик недалеко от дома и спал там, безуспешно ожидая что кого-нибудь из рабочих окатит горячим маслом или раздробит палец машиной. Увечья случались редко и сэкономленный от увечий спирт Андрюха приносил домой. Его с удовольствием поглощал сам Андрюха и его друзья и квартиранты.

"Нужно очень стараться, чтобы заболеть цингой в Москве, да еще летом, констатировал Андрюха совсем невеселым тоном. - Боюсь что придется тебя госпитализировать. Слишком далеко зашла болезнь. Почему ты не позвонил мне, Эд?" повернулся ко мне. "Я очень рад тебя видеть опять, Эдуард. Ты единственный живой человек среди моих знакомых. Остальные - ходячие мертвецы."

"Слишком сладко, Леопольд. Но все равно - спасибо за комплимент." - В глазах Леопольда, я полагаю, я выгляжу этаким срочно прибывшим из недр народа Джек Лондоном, живым и энергичным, не затронутым европейским гниением и увяданием Джеком. Противоположностью гниению и увяданию - писателем со свежей кровью. Каждый видит, что хочет. Мне Леопольд представляется порой умирающим от декадентства Мефистофелем, соблазнительным и лукавым проводником по их миру, который теперь и мой мир.

"И ты очень хорошо выглядишь, - продолжал Леопольд, оглядывая меня так, как будто только что меня увидел. - Черное тебе очень к лицу. Великолепная куртка с громадными по моде плечами, но почему попугай?" (На моей куртке во всю спину распластался розово-белый хищник с мощным клювом).

"Попугай, Леопольд, - сильная птица. Клювом он разбивает такие орехи, какие человек раскалывает молотком. На Востоке попугай - символ разбоя и агрессивной силы, как на Западе орел."

"Разбогател, покупаешь дорогие вещи."

"Куртка подарена приятелем в Штатах, плечи я купил в БШВ и вшил их в куртку сам. Не забывай, что я работал портным, Леопольд."

"Когда уже у тебя будут деньги, Эдуард?" Я пожал плечами.

"Будут, будут..." - ободрил он меня, хотя меня не нужно ободрять. Это я обычно ободряю Леопольда. Несмотря на его несомненную энергичность в реальном микромире Парижа, в больших вещах, как-то: смерть, любовь, цель жизни... Леопольд беспомощно путается и сомневается. У него бывают тяжелые депрессии. Иногда он звонит мне среди ночи и плаксиво просит увидеться. Обычно он приезжает на своей машине, забирает меня и мы сидим в ночных кафе и он ноет и мы злословим и обсуждаем прохожих или посетителей кафе и официантов. Всех живых существ, имевших несчастье попасть в наше поле зрения. От злословия ему становится легче. У Леопольда зоркий взгляд и он безжалостен...

"Посмотри как он движется - речь идет о человеке с бородой, направляющемся к выходу вслед за длинноносой блондинкой. - Как он глупо, скованно и несмело движется. Он ничего не может в постели. Я уверен. Размазня. Плохой мужчина." Не зная своего приговора бородатый втискивается в подставленное ему пальто.

"Она знает! - торжествующе вскрикивает мне в ухо Леопольд, и в азарте естествоиспытателя хватает меня за руку. - Я поймал ее взгляд. Она знает, и она поняла, что я знаю... "

"Кто она?"

"Его дама. Она знает, что он желе в постели. Но он богат, он водит ее в "Липп", покупает ей подарки, потому она спит с ним, бессильным, вынужденно... Она чуть-чуть насмешливо и грустно мне улыбнулась. Тебе не кажется что у нее вагнеровское лицо?"