так как, разумеется, имел в виду другого Фрейда, а не нашего слепого хозяина.
Визгунья Анни могла иногда надуть даже медведицу Сюзи, которая ворчала:
— Господи, этот-то у нее точно настоящий.
Или еще хуже, Сюзи иногда принимала фальшивый оргазм за возможный крик о помощи.
— Господи боже мой, это уж точно никто не кончает! — ревела Сюзи, напоминая мне Ронду Рей. — Это точно кто-то умирает!
И она с ревом неслась по коридору второго этажа, распахивала дверь комнаты Визгуньи Анни и набрасывалась со своими ужасными когтями на ходившую ходуном кровать — отчего партнер Визгуньи Анни или пускался наутек, или падал в обморок, или застывал ледяным изваянием. А Визгунья Анни спокойно говорила:
— Нет-нет, Сюзи, все в порядке. Он добрый малый.
К этому времени приводить клиента (по меньшей мере парализованного от страха) в чувство могло быть уже поздно.
— Натуральный апофеоз чувства вины, — обычно говорила Фрэнни. — Только парень собрался кончить, как в комнату врывается медведь и начинает его мять.
— На самом деле, милочка, — говорила ей Сюзи, — некоторые из них именно в этот момент и кончают.
Неужели и вправду некоторые клиенты «Гастхауза Фрейд» кончали только тогда, когда на них нападал медведь? Но мы были слишком молоды; кое-каких вещей об этом злополучном месте мы так и не узнали. Подобно вампирам всех наших прошлых Хеллоуинов, клиенты «Гастхауза» никогда не будут для нас до конца реальными. По крайней мере не проститутки, не их клиенты и не радикалы.
Старина Биллиг (радикал) приходил раньше всех. Как и Айова Боб, он говорил, что слишком стар, чтобы тратить остаток своей жизни на сон. Он приходил так рано, что иногда сталкивался в дверях с последней уходившей проституткой. Это была неизменно Визгунья Анни, которая работала усерднее остальных, чтобы спасти себя и свою черную дочку.
Медведица Сюзи в ранние утренние часы спала. После рассвета проблем у проституток почти не было, словно свет обеспечивал людям безопасность, если не всегда чистую совесть, а радикалы никогда не начинали свои перебранки раньше позднего утра. Большинство радикалов любили подольше поспать. Весь день они писали свои манифесты и делали угрожающие телефонные звонки. «За отсутствием достойного врага», как говаривал отец, они начинали досаждать друг другу. Отец, в конце концов, был капиталист. Кому еще придет в голову мысль о превосходном отеле? Кто, кроме капиталиста и по своей сущности противника «раскачивания лодки», захочет жить в отеле, управлять непроизводительным предприятием, продавать сон, а не результат труда, продукт, являющийся по меньшей мере отдыхом, если не развлечением? Мой отец считал радикалов еще более нелепыми, чем проститутки. Думаю, после смерти матери он был особенно восприимчив к помутнениям похоти и одиночества, — возможно, он даже был благодарен за «бизнес», как проститутки называли свою работу.
Преобразователи мира, идеалисты, взявшиеся искоренять недостатки человеческой натуры, вызывали у него меньше симпатии. Сейчас это меня удивляет, поскольку я вижу отца тоже идеалистом, хоть и другого сорта, но, конечно, отец был более склонен пережить любые недостатки, чем их искоренить. То, что отец так и не выучил немецкого, дополнительно отдаляло его от радикалов; в сравнении с ними проститутки разговаривали по-английски лучше.
Радикал Старина Биллиг знал по-английски одну фразу. Он любил пощекотать Лилли или дать ей леденец, нежно приговаривая: «Янки гоу хоум»[24].
— Он милый старый пердун, — говорила Фрэнни.
Фрэнк пытался научить Старину Биллига еще одной английской фразе, которая, по мнению Фрэнка, должна была ему понравиться.
— Империалистическая собака, — говорил Фрэнк, но Биллиг безнадежно путал это с «фашистской свиньей», и результат всегда получался очень странным.
Из радикалов лучше всех говорила по-английски женщина, носившая подпольную кличку Фельгебурт. Это Фрэнк первым объяснил мне, что Fehlgeburt по-немецки означает «выкидыш».
— Как-как, Фрэнк, «выигрыш»? — переспросила Фрэнни.
— Нет, — говорил Фрэнк. — Выкидыш — ну, выкидыш ребенка.
Фройляйн Фельгебурт, как ее звали, — мисс Выкидыш для нас, детей, — никогда не была беременной, и, значит, у нее никогда не случалось и выкидыша; она была студенткой университета, а подпольную кличку «Выкидыш» получила потому, что единственная, кроме нее, женщина в штате Симпозиума по восточно-западным отношениям имела подпольную кличку «Беременная». И прежде та действительно была беременной. Фройляйн Швангер (Schwanger по-немецки означает «беременная»), женщина средних лет, примерно одного возраста с моим отцом, прославилась в радикальных кругах Вены благодаря своей последней беременности. Она написала о ней целую книгу и продолжение — об аборте. Едва забеременев, она стала носить на груди крупную ярко-красную надпись «Беременная» — «SCHWANGER!» — под которой буквы того же размера вопрошали: «НЕ ТЫ ЛИ ОТЕЦ?» Из этого получилась великолепная обложка для книги, а весь свой гонорар Швангер передала различным радикальным кружкам. Ее последующий аборт и книга о нем вызвали ожесточенную полемику; Швангер и сейчас, произнося речь, могла собрать целую толпу и каждый раз исправно жертвовала собранные средства на правое дело. Ее книга об аборте была издана в 1955 году, одновременно с окончанием оккупации, и сделала избавление от нежелательного ребенка символом освобождения Австрии от оккупационных властей. «Отец, — писала Швангер, — мог быть русским, американцем, англичанином или французом, — по крайней мере, для моего тела и для моего образа мышления он был нежелательным иностранцем».
Швангер была очень близка с медведицей Сюзи: эта парочка любила подискутировать о различных теориях изнасилования. Но Швангер подружилась и с моим отцом; после смерти матери она сумела хотя бы немного его утешить — не потому, что «между ними что-то было» (как обычно говорят), а потому, что ее спокойный, ровно модулированный голос больше всех других голосов «Гастхауза Фрейд» напоминал речь моей матери. Как и моя мать, она умела мягко убеждать. «Я просто реалистка», — любила она говорить с невинным видом, хотя ее мечты о том, чтобы все стереть и начать с нуля, были такими же пылкими, как огненные мечты любого радикала.
Несколько раз в день Швангер брала нас, детей, с собой выпить кофе с корицей и взбитыми сливками в кафе «Европа» на Кернтнерштрассе или в кафе «Моцарт» на Альбертинаплац, оба — сразу за Оперой.
— Если вы не знаете, — сказал однажды Фрэнк и потом повторял это снова и снова, — «Третьего человека»[25] снимали в кафе «Моцарт».
Для Швангер это был пустой звук; от стука пишущих машинок и жара дебатов ее могли отвлечь лишь взбитые сливки, манил ее только покой кофейни.
— Единственное приличное изобретение нашего общества; жаль, что и с кофейнями придется покончить, — говорила Швангер Фрэнку, Фрэнни, Лилли и мне. — Пейте, милые, пейте.
Когда ты хочешь взбитых сливок, ты спрашиваешь Schlagobers, и если для радикалов Швангер означало «беременная», то для