из Штутгарта», у другого – «драгун, кажись, из Людвигсбурга», у одного речь шла о семнадцати картофелинах, у другого – об одиннадцати оладьях с салатом. Рассказывали об этих происшествиях с деловитой серьезностью и с удовольствием подчеркивали, что не перевелись покуда всякие замечательные таланты и странные люди, в том числе бо-ольшие чудаки. Это удовольствие и деловитость – старинное достойное наследие всякого трактирного филистерства, и молодежь подражает им, как подражает питию, политизированию, курению, женитьбе и смерти.
За третьей кружкой кто-то спросил, нет ли пирогов. Кликнули подавальщицу и узнали, что нет, пирогов не имеется, отчего все пришли в ужасное волнение. Август встал и сказал, что раз даже пирогов нету, то пора двигать дальше. Чужой подмастерье бранил худое хозяйство, только франкфуртец хотел остаться, поскольку завел легкие шашни с подавальщицей и уже раз-другой энергично ее оглаживал. Ханс видел, и зрелище это вкупе с пивом странно его взволновало. Он обрадовался, что пора уходить.
Когда счет был оплачен и компания вышла на улицу, Ханс уже слегка почувствовал свои три кружки. Ощущение приятное, наполовину усталость, наполовину дерзкая предприимчивость, перед глазами – будто легкий туман, в котором все делалось отдаленным и почти нереальным, вроде как во сне. Он без умолку смеялся, заломил шляпу вовсе лихо на затылок и казался себе большим весельчаком. Франкфуртец снова насвистывал на свой воинственный лад, и Ханс попытался идти в такт.
В «Остром уголке» было довольно тихо. Несколько крестьян пили молодое вино. Бочкового пива не подавали, только бутылочное, и каждому тотчас подали бутылочку. Чужой подмастерье решил проявить щедрость и заказал на всех большой яблочный пирог. Ханс вдруг ощутил волчий голод и съел один за другим несколько кусков. Все сидели в уютном сумраке старого побуревшего трактирного зала на прочных широких лавках. Старомодный буфет и огромная печь тонули в полутьме, в большой клетке из деревянных прутьев порхали две синички, которым в качестве корма сунули целую ветку красной рябины.
Хозяин подошел на минутку к столу, поздоровался с посетителями. Еще через некоторое время завязался разговор. Ханс отпил несколько глоточков крепкого бутылочного пива, с любопытством прикидывая, осилит ли всю бутылку.
Франкфуртец опять ужас как бахвалился, рассуждал про рейнские праздники виноградарей, про странствия и бродячую жизнь; все весело слушали, и Ханс тоже смеялся не закрывая рта.
Неожиданно он заметил, что с ним что-то не так. Комната, стол, бутылки, кружки и товарищи то и дело сливались в пухлое бурое облако и, только если он напрягал все силы, вновь принимали нормальный вид. Время от времени, когда разговор и смех становились громче, он тоже хохотал в полный голос или что-нибудь говорил, но тотчас забывал, что именно. Когда чокались, он тоже чокался и через час с удивлением обнаружил, что его бутылка опустела.
– Хорошо пьешь, – сказал Август. – Еще одну?
Ханс, смеясь, кивнул. Он представлял себе такие возлияния куда более опасными. И когда франкфуртец затянул песню и все подхватили, он тоже запел во весь голос. Трактирный зал между тем наполнился народом, и на подмогу подавальщице пришла хозяйская дочка. Высокая, статная девушка со здоровым, энергичным лицом и спокойными карими глазами.
Когда она поставила перед Хансом новую бутылку, сидевший рядом подмастерье тотчас разразился потоком изысканнейших любезностей, которые она, однако, пропустила мимо ушей. То ли чтобы продемонстрировать ему свое пренебрежение, то ли потому, что ей понравилась красивая мальчишечья головка, она повернулась к Хансу и быстро погладила его по волосам, а потом вернулась к буфету.
Подмастерье, приступивший уже к третьей бутылке, пошел следом, изо всех сил стараясь завести с нею разговор, но безуспешно. Высокая девушка равнодушно смотрела на него, не отвечала, а вскоре вообще повернулась спиной. Тогда он воротился к столу, принялся стучать пустой бутылкой по столешнице и с неожиданным воодушевлением вскричал:
– Давайте веселиться, ребята, ну-ка, чокнемся!
После чего он рассказал смачную историю про женщин.
Ханс слышал только смутный гул голосов, а когда почти осушил свою вторую бутылку, ему стало трудно не только говорить, но и смеяться. Он хотел было подойти к клетке с синицами и немного подразнить птичек, но через два шага голова у него закружилась, он едва не упал и осторожно вернулся на место.
После этого его буйная веселость быстро пошла на убыль. Он понял, что опьянел, и питие разом потеряло для него всякую веселость. И как бы в дальней дали уже завиднелись ожидающие его неприятности: дорога домой, тягостная встреча с отцом, а завтра утром – опять мастерская. Вскоре и голова заболела.
Остальные тоже набрались предостаточно. В минуту просветления Август потребовал счет и получил со своего талера грошовую сдачу. Переговариваясь и смеясь, компания вышла на улицу, жмурясь от яркого вечернего света. Ханс едва стоял на ногах и, покачнувшись, прислонился к Августу, который потащил его прочь.
Чужой слесарь расчувствовался. Со слезами на глазах затянул: «Завтра ухожу отсюда».
Вообще-то они собрались домой, но, когда проходили мимо «Лебедя», подмастерье настоял зайти еще и туда. На пороге Ханс высвободился.
– Мне надо домой.
– Да ты ж один шагу не сделаешь, – рассмеялся подмастерье.
– Сделаю. Мне… надо… домой.
– Ну так тяпни на дорожку шнапсу, малыш! Он тебя поставит на ноги и желудок в порядок приведет. Вот увидишь.
Ханс почувствовал в руке стопку. Бо́льшую часть содержимого он расплескал, но остаток выпил, почувствовал, как обожгло горло, и вздрогнул от сильнейшего отвращения. В одиночку он проковылял вниз по ступенькам крыльца и, сам не зная как, вышел за деревню. Дома, заборы и сады, перекошенные и перепутанные, кружились перед глазами.
Под одной из яблонь он лег на влажную траву. Но заснуть не мог, множество отвратительных ощущений, мучительных страхов и обрывочных мыслей не давали покоя. Он чувствовал себя грязным и оскверненным. Как он явится домой? Что скажет отцу? И что будет с ним завтра? От уныния и ощущения собственной жалкой ничтожности ему казалось, что теперь понадобится целая вечность, чтобы отдохнуть, выспаться, совладать со стыдом. Голова и глаза болели, не было даже сил встать и продолжить путь.
Как вдруг, словно запоздалая, мимолетная волна, вернулся порыв прежней веселости; он состроил гримасу и тихонько пропел:
Ах, мой милый Августин,
Августин, Августин,
Ах, мой милый Августин,
Все прошло, все.
А едва допел, как внутри кольнула боль, и на него нахлынул мутный поток неясных образов и воспоминаний, стыда и самоукоров.
Он громко застонал и, рыдая, уткнулся в траву.
Часом позже, уже в глубоких сумерках, он встал и неуверенно, с