– Ого, какая щедрая коллекция! Жаль, со мной нет Макара, сейчас бы вместе насладились. А может, он не любитель этой радости? – рассуждал Владимир. Он покосился на раму, откуда обычно приходил Виктор. Рама была пуста.
Недолго думая, Владимир раскурил папиросу с опием и съел засахаренную фигу. «Такими же фигами я когда-то накормил Глафиру Сергеевну, – вспомнил он. – А она: сначала – «не хочу, не буду», а потом раскрывала маленький, влажный рот и прямо с руки слизывала терпкие хрустящие зерна. А как она раскраснелась, волосы выбились, глаза посинели, словно два сапфира. А я – дурак, ее связал, а она… как она меня хотела… Я ее дразнил. Эх, я многое бы отдал, чтобы Глаша оказалась рядом. После опия она так жарко отдавалась мне, будто в последний раз. Да и другие бабы блажили. А Мари? Где теперь моя верная подружка? А Игнат?» – на глаза навернулись слезы.
Владимир всхлипнул и еще раз глубоко затянулся. Потолок и стены замерцали приветливыми огоньками и поплыли в разные стороны. «Началось!» – подумал Владимир. Заиграла и музыка. Сначала полились звуки знакомой, радостной мелодии: это была «Маленькая ночная серенада-рондо» Моцарта. Владимир подскочил и стал дирижировать руками в такт невидимому оркестру. Затем он присел и с наслаждением съел еще и абрикос с опием.
Оклеенные шелком, голубые стены задрожали еще сильнее. На портретах исчезли образы обнаженных прелестниц. Рамы были пусты – было такое чувство, что все дамы вышли совершить ночной моцион по местным окрестностям. Зато при первых же звуках чудесной, немного озорной мелодии из картинных рам полезли охапки свежих роз, лилий, хризантем, георгин. Их волнующий аромат сводил с ума. Цветочные гирлянды буквально заполонили все стены, потолок и даже разрослись в саму комнату. А в изголовье кровати расцвел пышный розовый куст. Из цветов полетели маленькие, вполне обычные бабочки, похожие на земных. Их голубые и желтые крылышки устроили настоящий живой фейерверк – они садились на руки Владимиру и снова упархивали в пряные цветочные заросли.
«Чудесно… Пока меня все устраивает. Неплохое начало», – рассудил он и затянулся крепче.
На противоположной стене показались пейзажи звенящих на солнце лесов и парков юга Франции. Зажурчали быстрые ручьи, несущие прозрачные воды по зеленеющим долинам. Владимир видел цветущий миндаль и спелый черный и желтый виноград, ломающий своей тяжестью, иссушенную и позолоченную солнцем, лозу. Огромные платаны и дубы, шевеля листьями, гнали одуряющий южный аромат. Колючие шары каштанов лопались от зрелости и покрывали траву блестящими шоколадными плодами.
Мелькнули развалы греческих скульптур и храмов, белая пена морского прибоя скатывалась с вековых, истертых тысячами человеческих ног, ступеней мраморных причалов. Возрождались и тут же таяли в розоватой дымке жаркие пески полуденных пустынь, пересекаемых величественным караваном. Навьюченные пестрой, аляповатой поклажей, усталые верблюды, словно молчаливые сфинксы, безропотно шли к спасительному оазису. Смуглые погонщики, похожие на бинтованные мумии, хриплыми голосами окликали друг друга.
Меж гладких камней бежали кривые тропинки, уводя путников в оливковые и олеандровые рощи, за ними колыхались на ветру поля влажных, открытых в сладостной истоме, маков. Плескались синие моря, и даже горько-соленые океаны. Запахло йодом, водорослями, ракушками и свежей рыбой. Открытые корзины рыбаков играли на солнце серебром свежего улова. На плетеном, подернутом, словно изморозью, морской солью, дне одной из корзин, раскинув беспомощные клешни, дышал страхом красноватый гигантский краб.
Далее поплыли альпийские луга и снежные вершины голубых гор – запахло эдельвейсами, крокусами, подснежниками, молоком и козьим сыром. Альпийские красоты сменились восточной экзотикой: ошеломительным, бурным цветом взыграли кусты орхидей и магнолий. В спиральном хороводе поплыли кипарисы и пальмы. Воздух комнаты наполнялся то одним, то другим ароматом.
После первой мелодии заиграл дивный Ноктюрн Шопена. Под эту славную музыку случилось следующее действо: квадрат лунного света, лежащий на полу, вдруг приподнялся и стал походить на плавающий в голубом свечении, шелковый персидский платок. Этот платок вознесся к потолку, сам по себе завязался узлом, превратившись в мерцающий, мягкий комок, в нем что-то оборвалось, словно не выдержали нитки, и на деревянный пол посыпалась тонкая струйка золотистого песка. Песок не рассыпался, как попало, а образовывал плотную, отсвечивающую золотом, форму. Через минуту на полу вылилась очаровательная, почти обнаженная, золотистая девушка. Её фигурка имела четкий контур, но вместе с тем она вся просвечивала – сквозь ее голову или живот просматривалась противоположная стена комнаты. Золотистая девушка была прозрачной… Но это не помешало ей тихо улыбнуться, тряхнуть роскошными волосами и приступить к замечательному танцу. Из одежды на ней была лишь набедренная повязка, увитая газовым золотистым шарфом, и тонкие алмазные браслеты. Владимир никогда не видел такого «дива дивного».
Она плавно двигалась под шопеновский ноктюрн, легко подпрыгивала и покачивала узкими бедрами. Её тонкие ручки тянулись к цветочным кустам, пальцы осторожно срывали бутоны желтых и красных роз. Ручки взлетали над головой, острые локотки сгибались, голова откидывалась назад, обнажалась прозрачная, но с четким контуром грудь, пальцы мяли розовые лепестки – те медленно падали, словно снежинки, засыпая волосы и нежные плечи. На полу образовался пестрый круг из оборванных лепестков. Босые ножки с золотистыми ноготками топтались в этом пестром круге. Прелестница мило улыбалась. Владимир хотел протянуть руки к прозрачной танцовщице, но она покачала головой, засмеялась и приложила к губам тонкий длинный палец.
Сколько бы длился этот танец – неизвестно. Но внезапно музыка сменилась – заиграл орган. Это была Сарабанда Генделя. Величественная и грустная мелодия изменила и пейзаж. В комнате посвежело, стало почти холодно. Часть цветов растворилась, часть засохла. Мертвые, сухие крылышки голубых и желтых бабочек засыпали деревянный пол. На стенах появились другие картины – непроходимые еловые леса, песчаные обрывы с торчащими корнями исполинских сосен, поля спелой пшеницы, российские березовые рощи, русло потемневшей свинцовой Волги, загоревшие до черноты, косматые, угрюмые бурлаки, тянущие неподвижные баржи с мучными мешками. Их распухшие и красные от холодной воды ступни, увязали в бечевом иле и песке. Вокруг этой мелодии разнеслась звенящая тоска.
Прозрачная девица нахмурилась, пухлые губы надулись от обиды – пленительный танец оборвался. Она скрестила руки на груди и зябко поеживалась, стройные ножки нерешительно топтались по холодному полу и жухлым, вмиг почерневшим, розовым лепесткам, испуганный взгляд блуждал по мрачным, кондовым и тоскливым среднерусским пейзажам. Владимир еще раз попытался взять ее за руку, но она выскользнула, словно световой луч, и отступила к окну. Вместо теплой кожи пальцы почувствовали пустоту – девица была не просто полой и прозрачной, но и неосязаемой на ощупь.