пленных к Улаву – тому непременно нужно их повидать. Медведь согласился, поставив условие, чтобы за каждого пленного им заплатили хлебом и полотном. Это Кожан мог обещать, и Медведь его же и отправил доставить добычу.
Людей Улава конунга встретили скоро: еще до вечера на следующий день наткнулись на Угре на передовой дозор. Улав, пройдя от Днепра по Осьме и Волосте, остановился в городце при впадении последней в Угру – Волоцке.
Это было очень похоже на те мечты, которым предается всякий отрок: вот пойду в поход, вернусь с полоном и добычей, чтобы все ахнули… Не хватало только красы-девицы, какой-нибудь княжеской дочери, но об этом Кожан пока не задумывался: до возраста, когда обычно женятся, ему оставалось еще года два-три. Ему и без того хватало славы: к конунговым дозорным он подъехал на хорошем хазарском коне, в хорошем хазарском седле, отделанном резной костью, со сбруей, усаженной бронзовыми бляшками. Колчанов у него теперь было два: свой старый и новый хазарский, украшенный резьбой по бересте, полный стрел с отличными железными наконечниками. К хазарским лукам он тоже присматривался, но пока не выбрал себе по руке – были туговаты.
За Кожаном ехали еще четверо товарищей – Русак, Кряква, Выдра и Сыч – и каждый вел в поводу лошадь со связанным пленным хазарином. Тепляя, тоже связанного, вел сам Кожан – осторожность не позволяла вилькаям доверять чужаку, захваченному среди врагов, что бы он там ни говорил о себе, пусть хотя зятем Солнцевой Матери назовется. За пленными еще пятеро вилькаев гнали табун из двух десятков лошадей. Лошади были нагружены всеми пожитками, взятыми у побитых хазар: их оружие, платье, что не слишком пострадало во время ночного избиения. Из оружия и одежды вилькаи разобрали себе, кому что подошло, но многое осталось: носить щиты, пусть даже легкие, плетенные из прутьев, они не привыкли, а длинные мечи, более тяжелые на нижнем конце, в пешем бою были менее удобны, чем привычные топоры. Оставили себе и хазарские припасы – те были хороши тем, что занимали мало места и мало весили. Кроме вяленой конины и орехов, нашлись какие-то белые шарики, величиной с яйцо зимородка или дятла, и твердые как камень. Разгрызть эти «белые орехи» было весьма нелегко – Полевка зуб сломал и сильно ругался. Однако, сделанные из крепко отжатого и высушенного сыра, они были удобны как легкий походный припас.
Однако большую часть добычи необходимо было передать кому-то, и Медведь велел Кожану договориться с Улавом, чтобы тот принял ее на хранение, а в дальнейшем выкупил. Никто другой в стае и не хотел этим заниматься – лесные жители, не боявшиеся диких зверей, в белом свете вилькаи чувствовали себя не слишком ловко и не решались браться за переговоры с владыкой смолянских русов.
Кожан и сам немного волновался, но не из-за опасения не найти нужных слов. Как Улав примет его первый значительный успех?
Из Волоцка их увидели издали, но не сразу смогли понять это удивительное зрелище. Пожалуй, решили бы, что приближается хазарская дружина, если бы не малое число всадников при большом числе лошадей.
Провожавший их дозорный Улава уехал вперед, и когда Кожан поднялся по тропе от берега к воротам городца и въехал внутрь, Улав ждал его у входа в обчину. В городце было тесно: везде лошади, сани, люди. Увидев это, Кожан сразу понял: их лошадей придется сразу отсылать дальше, к Сюрнесу, здесь их некуда ставить.
Придержав коня, он осторожно спустился с седла – в последние два года ему ездить верхом не приходилось – и вежливо поклонился Улаву. Что-то было не так – Улав был каким-то не таким, как ему помнилось, Кожан не мог сообразить, в чем дело, и от этого чувствовал себя как во сне. Да и странно было после двух лет, когда вокруг были одни и те же поднадоевшие вилькайские рожи, очутиться в окружении множества новых людей.
– Здравствуй, конунг! Хейль ду!
Впервые за два года Кожан вслух заговорил на языке русов – до этого он мог пользоваться им лишь в мыслях. В стае были и другие юные русы, кроме него, но там было принято общаться только на славянском языке. И от звуков первого своего языка, языка своих отца и матери, Кожан вдруг опять почувствовал себя тем, кем был до прихода в стаю. И сообразил, что не так – Улав конунг как будто стал меньше ростом, хотя вид имел по-прежнему величественный и уверенный.
– Я привел к тебе лошадей и пленных, мы, стая Медведя, захватили их в бою с хазарами. Мы уничтожили тот отряд, ни один человек не ушел от нас. Мы просим тебя помочь отослать коней в Сюрнес на сохранение, а пленных мы передаем тебе, только просим, если ты предпочтешь оставить их себе, выплатить нам их стоимость, как за обычных челядинов.
Вымолвив все это, Кожан замолчал, переводя дыхание. Ему хотелось сказать много; он вроде бы и сказал много, но в то же время ничего не сказал. Как они готовились к ночной схватке, не позволяя себе волноваться, как он метко выстрелили в того хазарина у ворот, а потом в другого – который выскочил из избы, гонясь за Лысухой, и зарубил бы его своим длинным мечом, если бы Кожан не выпустил стрелу ему прямо в горло… Как он рад, что стоит сейчас перед конунгом и пришел не с пустыми руками…
Улав конунг слегка прищурил глаза, глядя на него, и на его суровых устах появилась сдержанная, но искренняя улыбка.
А еще Кожан видел в его глазах легкое изумление, но не знал, к чему его отнести. Нравится конунгу его вид или наоборот?
– Если я правильно тебя понял, ты пришел ко мне как вестник победы.
– Это так, конунг! – выдохнул Кожан и расправил плечи. – Хазары захватили весь Жабче Поле, а мы ворвались туда и разбили их.
Глядя Улаву в глаза, он глубоко дышал от волнения, не в силах выразить вопрос, который больше всего его мучил. «Я все сделал правильно? Я не осрамил… нас?»
– Рад это слышать. Только не знаю…
«Что?» – одними глазами спросил Кожан.
– Дозволено ли по вашим обычаям… Могу ли я сейчас назвать тебя сыном?
Серые глаза Улава смеялись. Кожан не смог удержаться – огромная радость вспыхнула в нем, улыбка расползлась на всю ширь лица, а в глазах выступили слезы. Стыдясь, что не может с собой справиться, он зажмурился, почувствовал, как Улав конунг обнимает его, и ткнулся лицом ему